Одинъ изъ нашихъ товарищей разсказываетъ: Въ пять часовъ вечера въ сочельникъ заперъ я свою дверь и отправился къ Кьюслингу. На улицѣ было порядкомъ холодно, а я зналъ, что у Кьюслинга топили, и кто знаетъ, быть можетъ, у него даже найдется, что поѣсть. Хотя, въ сущности, у него не было никакихъ средствъ къ жизни, но онъ все же ухитрялся какъ-то жить изо дня въ день и, собственно говоря, никогда не сидѣлъ безъ гроша. Недѣлю тому назадъ онъ даже купилъ себѣ новыя калоши, несмотря на то, что его кошелекъ казался совершенно тощимъ.
Я вошелъ и въ полутьмѣ разглядѣлъ Кьюслинга, сидящаго у стола.
— Садись, — сказалъ онъ лаконически.
Это была его обычная манера. Онъ никогда не говорилъ: «пожалуйста, садись» или «сядь, прошу тебя», а только коротко и ясно: «садись».
— Желаю тебѣ веселыхъ праздниковъ, — сказалъ я. — У тебя хорошо, тепло, я же сегодня совсѣмъ не топилъ, въ моей печкѣ прескверная тяга, такъ что ее совершенно безполезно топить.
Кьюслингъ не возразилъ ни слова. Онъ всталъ и досталъ откуда-то кусочекъ колбасы и большой кусокъ хлѣба.
Я сидѣлъ и старался глядѣть въ другую сторону въ то время, какъ онъ занимался своей колбасой. Когда же онъ предложилъ и мнѣ поѣсть и даже придвинулъ для меня стулъ къ столу, я притворился очень удивленнымъ.
— Право, милѣйшій, у тебя все какія-то неожиданности. Какъ, у тебя даже есть, что поѣсть! Ну, что же, большое тебѣ спасибо! Стоитъ, право, немыого попрсбовать, въ особенности, когда это такая вкусная вещь!
И я принялся ѣсть церемонно, маленькими кусочками.
— Ахъ, пожалуйста, не корчи изъ себя дурака, съѣшь все это, — сказалъ Кьюслингъ.
И я съѣлъ колбасу и хлѣбъ, потому что онъ желалъ этого.
Кьюслингъ съ минуту просидѣлъ молча, погруженный въ какую-то думу. Затѣмъ онъ всталъ и, ероша волосы, пробормоталъ:
— Тебѣ бы слѣдовало теперь выпить рюмочку водки, но у меня нѣтъ дома водки… Что ты скажешь, если мы возьмемъ да пойдемъ къ Ёну Тру.
— Ахъ, — отвѣтилъ я, уже наѣвшись, — ну что мы станемъ дѣлать тамъ у него? А впрочемъ, если ты хочешь…
Да, Кьюслингъ хотѣлъ непремѣнно итти къ Ёну Тру и уже надѣлъ для этого свои новыя калоши.
Ёнъ Тру былъ преоригинальный человѣкъ — сынъ крестьянина, студентъ-теологъ, а практиченъ какъ кузнецъ. Онъ былъ до того скупъ, что съ трудомъ уплачивалъ аккуратно за квартиру. Занималъ онъ самое невозможное помѣщеніе, хуже котораго нельзя было и придумать для человѣка, — какую-то конурку, въ которой не было ни одного порядочнаго стула, ни даже занавѣсокъ у окна. Но никому не могло притти въ голову, встрѣчая Ёна Тру на улицѣ, что онъ живетъ хуже другихъ. Насколько я могу судить, онъ былъ всегда прекрасно одѣтъ и даже въ дождливую погоду имѣлъ при себѣ дождевой зонтикъ.
— Врядъ ли онъ теперь дома, — сказалъ Кьюслингъ и постучалъ въ дверь. Но онъ былъ дома.
— Веселыхъ праздниковъ.
Мы сѣли, на чемъ попало, и принялись болтать. Я оглянулся кругомъ. Полъ весь покосился, потолокъ совершенно покатый и гдѣ-то въ самомъ ушу, чуть ли не подъ самой крышей, маленькое оконце. На стѣнѣ противъ насъ висѣли цилиндръ и соломенная шляпа — больше ничего. Все голо и пусто, — только эти двѣ шляпы. А на кровати даже не видно признаковъ постели.
Вдругъ Кьюслингъ сказалъ:
— Ты, въ сущности, удивительный человѣкъ, Ёнъ Тру, такъ что ничего не будетъ удивительнаго въ томъ, если ты мнѣ одолжишь пять кронъ, когда я тебя попрошу объ этомъ.
— Хм… нѣтъ, этого я не могу сдѣлать, — отвѣтилъ Ёнъ. — Да, положительно я не въ состояніи этого сдѣлать! Я долженъ былъ получить изъ дому немного денегъ, но онѣ еще не пришли.
— Ну, я также долженъ на-дняхъ получить деньги, — продолжалъ Кьюслингъ, — я сегодня получилъ извѣстіе, онѣ уже высланы, такъ что тебѣ нечего бояться, что я не отдамъ, если ты мнѣ дашь взаймы пять кронъ.
— Да, да, знаю, но… Нѣтъ, къ сожалѣнію, не могу въ данный моментъ. Я вѣдь даже не могъ сегодня, въ сочельникъ, надѣть чистой рубашки, потому что нечѣмъ было заплатить прачкѣ,- говоритъ Ёнъ, показывая на свою грязную рубашку.
Пауза.
— Такъ вотъ какъ! Значитъ, и у тебя не густо! — какъ бы нехотя замѣчаетъ Кьюслингъ, — а мы-то, по правдѣ сказать, оба на тебя разсчитывали.
Ёнъ, улыбаясь, качаетъ головой. Я молчу, потому что сытъ и совершенно доволенъ. Но я не могу удержаться отъ улыбки, услыхавъ отъ Кьюслинга, что онъ на-дняхъ ожидаетъ денегъ. Хотѣлось бы мнѣ знать, откуда онъ ихъ ждетъ.
— Да, Рождество бываетъ только разъ въ году, и ты, Ёнъ, чортъ меня возьми, долженъ сегодня сдѣлать что-нибудь для насъ, угостить насъ, что ли, — говоритъ уже прямо Кьюслингъ. — Да, да, тебѣ не отвертѣться отъ насъ.
— Какъ, я? — возражаетъ Ёнъ испуганнымъ голосомъ. — Но что могу я сдѣлать для васъ, вѣдь у меня нѣтъ денегъ!
Тогда Кьюслингъ указываетъ на стѣну, гдѣ висятъ шляпы, и говоритъ:
— Если у тебя нѣтъ денегъ, то позволь намъ заложить твой цилиндръ.
— Цилиндръ?! — Ёнъ привскакиваетъ на мѣстѣ. — Нѣтъ, нѣтъ, я вѣдь еще не сошелъ съ ума.
— Видалъ ли ты когда-нибудь подобную свинью? — восклицаетъ Кьюслингъ, обращаясь ко мнѣ съ удивленнымъ видомъ. — У него двѣ шляпы, и онъ не хочетъ одолжить намъ одну изъ нихъ для заклада!
— Хорошо, ты можешь взять соломенную шляпу!
