Двойной Леон. Istoriя болезни

Вдоль коридора тянулись телефонные провода, кабели электросетей, вентиляционные трубы, выявляя устройство перспективы, демонстрируя инцестуальное желание линий слиться в бесконечность. Изредка попадались пожарные краны, больше похожие на шкафы кунсткамеры. За их тускловатыми стеклами угадывались мумифицированные змеиные шкуры, мистические тела труб, замершая перистальтика. Эти монстры лишь дожидаются своего часа — большой воды, что наполнит их внутренности, кишки и жилы пульсациями жизни. И тогда они, извиваясь и влажно поблескивая, поползут по коридорам, заполонят лестницы и выплеснутся наружу, а там, урча от нетерпения, будут уже поджидать их всякого рода чудища, сбереженные смотрителями-алхимиками при помощи спирта, формалина и других чудес консервации. Еще реже, чем пожарные краны, попадались кнопки аварийной сигнализации. Они так и подбивали на подвиг: ну что, слабо? Впрочем, за всю свою жизнь ты так ни разу и не отважился разбить стекло и надавить на эту красную пуговицу. Или сорвать в поезде стоп-кран, чтобы проверить — а не бутафорский ли он (и кран, и поезд)? И это правильно. Ведь ты и сам не знаешь, что сталось бы с тобой, если не дай бог все и вправду оказалось ненастоящим. Пусть уж лучше ненастоящее по-настоящему не настает.

Вот и в этот раз ты на всякий случай держал руки в карманах, зажав в левой ключи, а правой теребя какую-то бумажку — обертку от жвачки или трамвайный билетик — чтобы осязанием дезориентировать соблазн. Научиться бы распознавать их на ощупь — билеты, обертки, квитанции, пропуски, купюры — безымянно-бесценный хлам, что ежеминутно проникает в карманы, кошельки и записные книжки. Однако с возрастом возникают проблемы не только с руками, но и с глазами, печенью, почками и другими органами чувств — (один лишь страх, прах бы его взял, не изменяет никогда) — и вот тебя уже не интересует, как прежде, орнамент пола, или ритм черных гвоздиков, которыми крепятся к потолку телефонные провода, потому что я (а, значит, и ты) заранее знаю историю всей этой металлической ерунды, этих жалких вещей-в-себе, этих крохотных зверенышей времени, слишком коротких, однако для того, чтобы пробить тонкий слой пластика и удержаться в штукатурке, потому что в этот раз — как давно это было! — телефонистам вместо обычных гвоздиков выдали маленькие обойные, и младший поотбивал себе все пальцы, пока не догадался сначала приклеивать гвоздь к проводу кусочком жвачки, а потом уже колотить молотком — это тоже далось не просто, но, по крайней мере, пальцы оставались целыми, и ты каким-то внутренним зрением (благодаря мне) видел сейчас тот один-единственный гвоздь, вбитый настолько криво и невпопад, неудачно и неумело, что продырявил изоляцию и чуть не повредил тоненькую медную проволочку, и теперь, прикасаясь к ней, невольно принимал участие в притаенно-приятных движениях электронов, в контрабандном обмене зарядами, в завихрениях магнитных полей — во всех этих электрических делах, при помощи которых человеческий голос преодолевает нечеловеческие расстояния. Интересно, оказывает ли влияние этот гвоздик на смысл, или, может, на интонацию разговора, или, по крайней мере, на ту-поту-стороннюю уйму шорохов, которыми всегда полны телефонные трубки.

«Электрическое, как иллюзия акустического» — родилась у тебя глубокомысленная дефиниция. Ты все еще шел.

Итак, он шел, все еще шел, и я был им, при нем, в нем, как всегда невидимый, неуловимый, всепроникающий и несуществующий. Изредка он бросал взгляд на схемы гипотетических эвакуаций, на номера на дверях, на надписи Exit. Но схемы были фальшивыми. А номера лишь имитировали эзотерический ряд административной кабалистики. А выходы никуда не вели.

Потом откуда-то долетели звуки радио. Он услышал их на ступеньках. Я знал, я уже видел нужную ему комнату, откуда и доносилась музыка, но он все еще не мог сообразить, и начал по ошибке спускаться вниз, хотя надо было подняться на два этажа вверх, повернуть налево и там, в нише с парой дверей и двумя кожаными с виду креслами (с одного уже кто-то содрал кусок клеенчатого эпидермиса, а у другого на задней стороне спинки виднелся аккуратно и не без орфографического нахальства выведенный замечательный лозунг: FACK YU), так вот, в этой нише надо было выбрать дверь, ближайшую к соблазнительному лозунгу (очень невыразительные, лишенные даже арифметики двери — ни единой цифры, ни единого намека), впрочем выбирать не надо, так как дверь уже приоткрыта и можно разглядеть ту, что тебе и нужна. Ту, кто.

Я пришивала пуговицу, когда он вошел. Пуговица эта болталась на нитке уже несколько дней, но я никак не могла найти время, чтобы ее пришить, а сегодня она просто осталась у меня в руках, когда я застегивала халат. Вот я и пришивала пуговицу, когда вошел он, тот, кто. Вернее, сначала он постучал по притолоке, так как дверь была приоткрыта, и спросил «можно?» Он неожиданности я наколола палец, ведь из-за радио не слышала, как он шел по коридору. Передавали концерт Коры. «Можно», — сказала я. На кончике пальца выступила капелька крови. Я ушла за ширму, чтобы надеть халат. Кора пела: «…kiedy sobie wspominam dawne dobre czasy, czuje sie jakos‘ dziwnie, dzisiaj noc jest czarniejsza…» («…со странным чувством вспоминаю старое доброе время, теперь ночи стали чернее…»)