Двойное дно

Из служебной характеристики корреспондента городской газеты Федора Шуклина:

В воскресенье, девятого декабря корреспондент газеты «Вперед» Федор Шуклин изменил жене. Уже в троллейбусе, по дороге домой, Федор начал осознавать всю мерзость случившегося. Состояние было такое, словно он только что убил человека или взял на душу другой, не менее тяжкий грех. Он не предвидел еще возможных последствий содеянного, но здраво понимал, что рано или поздно расплата должна наступить, придет тот неотвратимый час, когда надо будет чистосердечно каяться, просить у жены прощения, последними словами ругать себя за слабоволие.

С такими невеселыми мыслями вернулся он поздно вечером домой. Наталья встретила его в коридоре холодным молчанием. Шуклину показалось, что она обо всем догадывается, и он решил не откладывать в долгий ящик то самое чистосердечное признание. Федор долго снимал второй ботинок (шнурок, проклятый, завязался мертвым узлом), икнул, затем сделал неровный шаг к Наталье. Схватил ее за руку и поднес к своему сердцу:

— Прости, я виноват перед тобой… Я… убил человека…

Наталья испуганно отняла руку.

— Что ты мелешь?

— Сомневаешься? Тогда я убил твое доверие… Это равносильно…

Наталья решила, что подвыпивший муженек настроен нести какую-то чепуху, а потому дальнейший разговор вести бесполезно. Разумнее всего сейчас уложить Федора спать, а утром уж выслушать, где и кого он убил (она усмехнулась: ее тихоня Федор муху не обидит, а про убийство и говорить нечего).

И она провела мужа в спальню, ласково-притворным голосом отвечая на его бесконечные «прости»:

— Прощаю, Федя, все прощаю, дорогой… Давай-ка помогу галстук снять…

Утром он проснулся раньше всех, но продолжал лежать, притихнув, словно мышка. Вспоминал подробности минувшего дня, решая, как быть ему, что отвечать Наталье, если спросит, где он вчера пропадал. Помнил туманно Федор, что вечером он вроде бы просил у жены прощения. Вот только проговорился или не проговорился о Нелли Васильевне? Так ее, кажется, зовут. Или Ниной Васильевной? Нет, Нелли. Он еще нелепо пошутил при знакомстве: «У нас, когда я жил в деревне, собаку Нелькой звали».

Хоть бы не проговорился! Иначе Наталья или со свету сживет, или на развод подаст. Будь он сам на ее месте, точно так же поступил бы. Мыслимо ли: знать, что жена, его законная жена, с которой он бок о бок прожил пятнадцать лет, с кем-то там флиртует! И не просто флиртует, а изменяет!

Боже, затаил дыхание Шуклин, неужто он вчера все разболтал Наталье? Что прощения просил — это не страшно. Но просил без подробностей или с ними? Если про Нелли Васильевну ляпнул, тогда — швах дело. На развод Наталья подаст — и права будет.

А может, не разболтал, а? Ведь лежит же Наталья рядом с ним — и ничего. А знай она про вчерашнее — вряд ли бы легла. Уже с вечера бы прокляла его и начала сортировать вещички.

Нет, развод ни к чему. Живут они нормально, дочь растят нормальную — вон уже с мать вытянулась. Ну, есть, конечно, женщины покрасивее Натальи, может, даже покультурнее, не одну такую Федор встречал. Но ведь у Натальи свои достоинства: добра, бескорыстна, заботлива, безмерно верна дому и семье.

Нет, видимо, Наталья все-таки ничего не знает. А если знает, то не главное. Правда, могла она вчера встретить Дмитрия Ивановича, тот в свою очередь, допустим, проговорился, где оставил его, Федора. И все. Но ведь главное-то и Дмитрию Ивановичу неизвестно!

Ах, как он споткнулся, ошибся, оплошал, дал маху — какие там еще синонимы есть? Впрочем, чего тут отыскивать словечки покруглее, побезобиднее? Скажи уж честно себе, Федор: мерзко и гадко поступил. Растоптал Натальину любовь. А жена до сих пор тебя любит нежной, стеснительной любовью.

Но все это в прошлом. Да, он согрешил в воскресенье девятого декабря. Но подобное не повторится. В этом он клянется совести — высшему судье.

Федор явственно теперь ощущал, как легчает на душе, как выравнивается дыхание, яснеют мысли. Надо полагать, мир и благополучие не покинут его семью. Тем более что поступок свой он осознал и наказал себя за него вчерашним и сегодняшним терзанием.

Конечно, понимал он, для пущей уверенности в дальнейшем благополучии семьи надо очистить свою душу и перед Натальей, во всем признаться ей. Она разумная, все поймет и все простит.

Только когда это сделать? Сейчас? Сегодня? Или повременить малость, не торопиться, дать отстояться чувствам и мыслям? Дело в том, что тут есть одна закавыка. «А ну-ка, — рассуждал Шуклин, — поставь себя на ее место! Вот она винится передо мной, стоя на коленях, умоляет меня отныне, и присно, и во веки веков верить ей, простить пусть даже нечаянную измену. И, допустим, я, переборов себя, все-таки не разуверюсь в чувствах любимого человека и скажу ей: „Ладно, прощаю, но чтоб в первый и последний раз…“ И жизнь снова пойдет своим чередом. Своим, но не прежним. Не прежним! Вот она, закавыка!.. Ведь я понимаю, что любая трещина — на металле, дереве, фарфоре, в душе ли, — как ты ее ни заделывай, со временем напомнит о себе, в самый неожиданный момент шов может лопнуть».