Эмили стояла на палубе огромного океанского лайнера, только что медленно отделившегося от причала, и, не замечая царившей вокруг суматохи, невидящим взглядом смотрела на удалявшиеся портовые строения. Перед ее мысленным взором стояла только одна картина: закатный горизонт и неумолимо исчезающая в клубах пыли черная точка… В этой точке сосредоточились все ее чаяния и надежды, вся ее любовь… ее жизнь! И она становилась все меньше и меньше и наконец исчезла совсем. Эмили бессильно уронила руки вдоль тела, взгляд ее потух.
Она боялась неизбывной боли долгого прощания, поэтому собралась тайком и попросила друга своего отца, чтобы тот отвез ее в порт. Однако в последний момент в ее комнату вихрем ворвался Мансур.
— Ты хотела уехать вот так, не простившись? Словно нам нечего сказать друг другу? Словно ничего и не было?.. — Его голос прервался. Он подошел и положил руки на плечи находившейся в полуобморочном состоянии Эмили. — Прости меня, милая. Я понимаю: мы не в силах ничего изменить… Но сказать последний раз о своей любви… Я знаю, в моей жизни уже никогда не будет ничего похожего.
— Да, Мансур, — только и сумела прошелестеть Эмили.
Ее чемоданы отправились в экипаже мистера Эванса, а сама Эмили оказалась в седле черного жеребца, управляемого твердой рукой Мансура. Сколько раз они вот так скакали по серебристым песчаным руслам пересохших рек, какое ликование переполняло при этом два любящих сердца!.. А теперь Эмили в последний раз ощущала сильные надежные и теплые объятия любимого и, окаменев от горя, в такт стуку копыт повторяла: все, все, все…
Мансур остановил жеребца на высоком берегу залива, волны которого были окрашены багровым светом заходящего солнца, и, спешившись, снял с лошади Эмили.
— Давай простимся здесь.
Она провела дрожащей рукой по его щеке, не в силах вымолвить ни слова.
— Эмили, я верю, наша любовь была дарована нам свыше, — срывающимся голосом заговорил Мансур, глядя в удивительные синие глаза, потемневшие от боли. — Такая любовь не проходит. И пусть она принесла нам одни несчастья, но я верю, что она останется жить в мире и, рано или поздно, осуществится и расцветет…
Милдред пыльной рукой смахнула слезу со щеки и, не выпуская портрета прабабки из рук, встала с колен и пробормотала:
— Надо же, как разыгралось воображение! Вполне возможно, ничего такого и не было… Только смутные семейные предания, обрывок письма, да портрет… Но до чего же она похожа на Мей!
У нее никак не доходили руки разобрать старый хлам на чердаке их большого загородного дома. И вот, вернувшись из очередного путешествия с мужем, Милдред решилась… и сразу же наткнулась на этот сундук. Под полуистлевшими платьями и бумагами она нашла портрет Эмили и едва не пошатнулась при виде такого поразительного сходства с дочерью. Среди бумаг ей попался обрывок какого-то письма. Слова можно было разобрать только с трудом: «…не проходит. И пусть она принесла нам одни несчастья, но я верю… не исчезнет… осуществится и расцветет…» — и подпись: «Мансур».
Милдред вспомнились рассказы бабушки, которые она слушала вполуха, занятая собственными детскими переживаниями, о несчастной любви Эмили и прекрасного принца. Потом все это слилось и смешалось с прочитанными сказками… и вместе с ними забылось.
А вот теперь этот сундук, вызвавший небывалый всплеск воображения у Милдред, всегда славившейся своей трезвостью и практичностью!
Внизу зазвонил телефон, и Милдред, на ходу стирая тряпкой пыль с портрета печальной белокурой красавицы, спустилась по лестнице и сняла трубку. Мей — легка на помине!
— Мамочка! Я выхожу замуж! — счастливо выдохнула дочь.
Все еще находясь под впечатлением трогательной истории, нарисованной ее разошедшейся фантазией, Милдред с легким укором заметила:
— Как? Вот так просто? Сначала не звонишь по полгода, а потом вываливаешь на меня такую новость. О времена, о нравы!
По мере того как Милдред слушала щебетание дочери, выражение ее лица все больше менялось…
Было что-то такое в этой свадьбе. Что-то волшебное, начисто прогоняющее обыденный цинизм. Мей задумчиво крутила в пальцах бокал шампанского в ожидании, когда заговорит шафер.
Она отметила это уже в церкви, где даже самые черные пессимисты тайком смахивали слезы, копившиеся в уголках глаз, — конечно, это касалось только женщин. Женщины, которые чаще собираются в барах, чтобы поболтать о тупости и бесчувствии мужчин, на протяжении всей службы сидели с печальными улыбками, смягчавшими их лица, затененные широкополыми шляпами.
Почему и сама Мей, которая не имела привычки выказывать на людях свои чувства, невольно ощущала жжение в глазах?
— В моей стране, — начал шафер, глядя сверкающими черными глазами на жениха и невесту, — свадебное пиршество начинают с тоста. Пусть никогда не увянет радость, которую они доставляют друг другу. Итак, я прошу вас поднять бокалы и выпить за Джекки и Роя.
— За Джекки и Роя, — эхом откликнулась блистательная толпа и послушно подняла бокалы.
Уже не в первый раз Мей поймала себя на том, что разглядывает поверх края бокала шафера — впрочем, как и большая часть присутствующих женщин. И в этом не было ничего удивительного. Он был потрясающим. Опять же не на каждой свадьбе в качестве шафера встретишь настоящего наследника престола!
