Давеча был мне ночью сон, что сижу я на тротуаре Муди-стрит, Потакетвилль, в Лоуэлле, штат Массачусетс, с карандашом и бумажкой в руке и говорю себе: «Опиши-ка морщинистый гудрон этого тротуара, а еще железные колья Текстильного института[1] или парадное, где вечно сидите вы с Елозой и Джи-Джеем, и не тормози сочинять слова, а коли тормозишь, так тормози лучше подумать о картинке — и при этой работе отпусти от себя рассудок».
Незадолго перед тем я спускался с горки между Гершом-авеню и той призрачной улочкой, где раньше жил Билли Арто, к лавке Блезана на углу, там по воскресеньям парни стоят после церкви в лучшекостюмах, курят, Лео Мартин говорит Сынку Альбержу или Джо Плуффу: «Eh, batêge, ya faite ип grand saiman s'foi icite» — («Святай Порцайка, ну и затянул же он в этот раз проповедь»), а Джо Плуфф, прогнатичный, приземистый, скользом мощный, харкает на крупную камнегальку в мостовой Гершома и валит домой завтракать, ничего на это не сказав (он жил с сестрами, братьями и мамой, потому что старик всех выпер — «Пускай мои кости под дождем растают!» — а сам стал бытовать отшельником во тьме собственной ночи — красные глазки слезятся, старое больное чудовище, скрудж округи) —
Доктора Сакса в его начальных очертаньях я впервые увидал в раннем католическом детстве, в Сентралвилле — кончины, похороны, весь этот саван, темная фигура в углу, если глянешь на гроб покойника в скорбной гостиной открытого дома, где на двери кошмарный лиловый венок. Из дома дождливым вечером выявляются фигуры гробоносцев с ящиком, а в нем старый мертвый мистер Ай. Статуя св. Терезы поворачивает голову в древнекатолическом фильме двадцатых годов, где св. Тереза носится по городу в машине с У. К.-Филдзовыми[2] рискованными вывертами молодого набожного героя, а куколка (не сама св. Тереза, а дамочка-героиня, ее символ) рвет когти к собственной святости, широко раскрыв от неверия глаза. У нас дома была статуэтка св. Терезы — на Вест-стрит я видел, как она ко мне поворачивает голову — в темноте. Да и раньше ужасы Христа из мистерий, где он в покровах и одеяньях человечества тягчайшей судьбы в Крестноплаче по Разбойникам и Нищете, — он стоял в изножье моей кровати, толкал ее как-то темной субботней ночью (в квартире на втором этаже на углу Хилдрет и Лилли, где полно Вечности снаружи) — либо Он, либо Дева Мария склонялась мерцающим профилем своим и ужасом, толкала мою кровать. Тем же вечером шаловливый призрак какого-то Санта-Клауса, он повеселее будет, подскочил и хлопнул моей дверью; ветра не было; сестра принимала ванну в розовенькой ванной субботневечернего дома, а мама терла ей спинку, или настраивалась на Уэйна Кинга[3] по старому радиоприемнику красного дерева, или проглядывала верхние смешилки про Мэгги и Джиггза[4], только что от парнишек с фургончика снаружи (та же парочка носилась посреди краснокирпичного центра города у меня в китайском детективе), поэтому я выкрикнул: «Кто хлопнул моей дверью (Qui a farmez та porte)?», и мне ответили, что никто («Parsonne voyons done»), — и я понял, что меня осаждает призрак, но ничего не сказал; вскоре после мне приснился кошмарный сон о грохочущей красной гостиной, только что выкрашенной странным красным лаком 1929 года, и во сне я ее увидел: вся танцевала и грохотала, как скелеты, поскольку брат мой Жерар населял их призраком, и приснилось, что я с воплем проснулся у фонографа в соседней комнате с загибами Хозяйского Голоса[5] этой машинки из бурого дерева — Память и сон перемешаны в нашей безумной вселенной.
Во сне о морщинистом гудроне на углу я видел ее, неотступно, Риверсайд-стрит, где она пересекает Муди и убегает в сказочно богатые тьмы Сары-авеню и Роузмонта Таинственного… Роузмонт: — община, выстроенная на затопляемых речных отмелях, а также на покатых склонах, что возносят ее до подножий песчаного откоса, до кладбищенских луговин и химеричных призрачнополей отшельников Лакси Смита и до Мельничного пруда, такого безумного, — во сне я лишь воображал первые шаги от этого «морщинистого гудрона», сразу за угол, виды Муди-стритового Лоуэлла — стрелочкой к Часам Ратуши (со временем), и красным антеннам центрагорода, и неонам китайского ресторана на Карни-сквер в Массачусетской Ночи; затем взгляд направо на Риверсайд-стрит, что сбегает прятаться средь богатых респектабурбанных дикодомов президентов Братств Текстиля (О! — ) и старушечьих Седовласок-домохозяек, улица вдруг выныривает из этой Американы газонов, и сетчатых дверей, и Эмили-Дикинсоновых учителок, затаившихся за шторками в кружавчик, в неразбавленную драму реки, где суша, новоанглийская скальноземь высокоутесов, макается поцеловать в губу Мерримак там, где он в спешке своей ревет над кипенью и валунами к морю, фантастический и таинственный от снежного Севера, прощай; — прошел налево, миновал святое парадное, где Джи-Джей, Елоза и я ошиваемся, сидючи в таинстве, кое, как я сейчас вижу, громаднеет, все громаднее, в нечто превыше моего Грука, за пределами моего Искусства-с-Огородом, в тайну того, что Господь сотворил с моим Временем; — на морщинистом гудронном углу стоит жилой дом, в четыре этажа высотой, внутри двор, бельевые веревки, прищепки, жужжат на солнце мухи (мне снилось, я живу в этом доме, плач
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
