… Иногда я становлюсь воздухом, сквозняком или тенью и хожу в гости к разным людям. К тем, что живут внизу, к тем, что живут в доме через дорогу, на котором кто-то, имевший к почтальонам личные счёты, сорвал номер. Бываю я и у них. У Бызовых. Их однокомнатная квартира находится в том самом доме без номера. Первый подъезд. Четвёртый этаж. Прямо. У них дверь ещё оббита реечками. А в центре двери — ромб с буквой «Б». Может быть, кто-то был у них? Хотя вряд ли… Так вот. Я поднимаюсь по лестнице, втискиваюсь в крохотную щель под дверью, из которой зимой поддувает и попадаю в длинную узкую прихожую, изуродованную пенопленом со следами кошачьих когтей. На стене овальное зеркало, похожее на куриное яйцо, вешалка с тряпичными висельниками и полочка для шапок, на которой зонт и хозяйственная сумка. «Не густо», — ехидно замечает маленький сгорбленный старичок-мещанин внутри меня. «Но и не пусто», — злобно возражает ему чахоточный юноша-аскет. И я иду дальше. Мимо ванной и туалета. В комнату. Из недвижимой мебели здесь два массивных шифоньера и книжный шкаф, на котором выставка посуды: рюмки, фужеры, супницы в количестве двух экземпляров, заварочный чайник, многочисленный кофейный сервиз с ампутированными ручками на некоторых чашках и даже — казенные стопки тарелок, увенчанные тяжелыми грозными салатницами. А из того имущества, что все-таки можно спасти в случае пожара или стихийного бедствия я помню только два кресла, что стоят в ряд возле стены, как в нотариальной конторе, диван какого-то обиженного цвета и журнальный столик. Есть еще, конечно, пара представителей семейства ковровых (один отряда бровых), что-то ещё. И, естественно, бесстыдно взгромоздившийся на убогую подставку ламповый титаник «Горизонт» с неуместной панамой-салфеткой на голове и маленькой вазочкой с тремя сухими бессмертниками на темени. Я медленно пересекаю комнату, вдыхая какой-то странный аромат, который напоминает мне запах кухни после ремонта, взбираюсь на подоконник и — жду. Это моё место в зрительном зале. Сейчас начнётся фильм, спектакль, представление. И я сижу и жду. И вот однажды, когда я точно также сидел на этом самом подоконнике, я вдруг подумал, представил, увидел: а что, если… Конечно, такого быть не может, но все-таки: а что, если… Вот так и родилась эта история. Смешная или грустная. Забавная или печальная. Не мне решать. Вам. Конечно, ничего этого не было на самом деле. А если бы всё-таки и было, то произошло бы, наверняка, именно в семье Бызовых. Впрочем, может быть, и в какой-то другой. Я не знаю. Но тот факт, что всё это я придумал, сидя на подоконнике в однокомнатной квартире, что в первом подъезде на четвёртом этаже, прямо, в том самом доме без номера — о чём-то говорит. Так что пускай всё там и происходит. Начнём.
БОРИС сидит в кресле, спрятался за газету. Видны только его ноги, пальцы которых нервно пританцовывают. Одна маленькая странность в его облачении, возможно, привлечет особое внимание женщин от сорока и других, тех, что без замирания в сердце не могут лицезреть мужские волосатые чресла: Борис в трусах. Но не в каких-то там синих солдатских, как это принято у среднего класса, а в добротных китайских трусах с нарисованным долларом и ширинкой. НАДЯ стоит между комнатой и прихожей. Наблюдает, как человек в старомодном клетчатом пиджаке развязывает шнурки на туфлях. Этот человек никто иной, как ГИПНОТИЗЁР, которого она вызвала, чтобы… Впрочем, всему своё время. Всему своё время.
НАДЯ. Мы это… Объявление ваше в газетке давно увидели. И вырезали.
БОРИС (Из-под газеты). Я не вырезал.
НАДЯ (Не глядя на Бориса). Как знали, что пригодится. А то ведь оно как: пока гром не грянет, мужик не… не… А мы как знали, что пригодится. И вырезали.
БОРИС. Я не вырезал.
НАДЯ. И вырезали. И в сумочку старую к документам положили.
БОРИС. Я не ложил.
НАДЯ. Молчи, дубина, не пил бы — не пригодилось. (Гостю.) И в сумочку, говорю, к документам положили, чтоб не утерялось куда. А то ведь оно как у других: потеряют, а потом бегают. А мы — в сумочку, чтоб не бегать.
Гипнотизёр снял туфли и стоит на цыпочках в белых носках.
Ой, я вам тапков не дала! А вон те оденьте. Нет, нет, другие. Эти оболтуса моего. Они воняют.
БОРИС. Сама ты воняешь.
НАДЯ. А ты молчи. В туалет с похмелья ходишь. Руки дрожат — вот и обгадил всё. А там внутри картон. Он намокает и гниёт.
БОРИС. Сама ты гниёшь.
НАДЯ. Тихо, сказала. Ты не только свои тапки, и доску ты, паразит, все стены мне…
БОРИС. Сама ты…
НАДЯ. А они, между прочим, у нас не кафельные — белёные. Там пятна теперь.
БОРИС. Нету там никаких пятен.
НАДЯ. Иди, посмотри! Посмотри, иди! Ты их все, гад, выше себя обдул! Как только до потолка не достал. Как только на лампочку не попал. А то бы каратнуло и — всё, лишился бы ты своего причиндала. Обуглился бы он у тебя. Тогда бы сидя всё делал. (Гипнотизёру, ласково.) Ой, что же я вас в комнату-то не приглашаю? Идёмте, идёмте.
Гипнотизёр берёт портфель. Проходят в комнату. Стоят в центре. Борис сидит за газетой, не подавай признаков жизни. Только пальцы ног выплясывают летку-еньку.