Депутатский запрос

В сквере за окном ярко цвели бордовые георгины, а с неба падали снежинки, сначала редкие и легкие, их кружило ветром, и казалось, что это перед теплом толкется мошкара, потом полетели гуще и крупнее, ветер стихал, и белые хлопья ровно ложились на зеленые газоны, на цветы, на лимонную листву с облетевших тополей. «Рано ты пожаловала, красавица», — мысленно укорил снежную заметь Василий Глыбин, сидевший в зале, у самого окна, полузакрытого тяжелой шторой.

Сессия райсовета длилась уже четыре часа, Глыбин выступил еще до первого перерыва и теперь ждал только заключительного слова Стремутки. В том, что Петр Стремутка будет «выправлять загибы депутата Глыбина», Василий не сомневался, — это уж не один год ведется между ними, когда один «загибает», другой выпрямляет, и все, кто их знал, давно к этому привыкли, — и все же Василий ждал с интересом, что на этот раз ответит председатель исполкома. Но… Петр Иванович Стремутка не удостоил Василия Васильевича Глыбина ответом с трибуны. Обошел молчанием. Не счел нужным останавливать внимание.

Глыбин от удивления гмыкнул: «Гм, это как же понимать? Признал или отмахнулся?» Он опять посмотрел в окно, и в облепленных снегом цветах почудилось ему что-то трагическое. «Да ведь они уже мертвые!» — осенило его. Снег растает, но цветы почернеют и поникнут, они убиты, и это свершилось в считанные минуты, на его глазах. Как просто! Была краса — и вот уже нет ее. Будет другое — белое и холодное. «Ну что ж, делают и так: ты говори — я молчать буду, надоест — перестанешь».

В гардероб была очередь. Василий Васильевич потоптался в хвосте и вышел на крыльцо во двор, глянуть на машину. Что-то ему мешало, дожидаясь очереди, поболтать, как обычно, с мужиками, с удовольствием после двухчасового говения затягиваясь сигаретным дымом. Его «Жигули» стояли в углу двора, у забора, залепленные снегом. Заметно похолодало, и он подумал, что надо бы очистить ветровое стекло, не то мокрый снег возьмется коркой, но спускаться с крыльца не стал — мол, пять минут ничего не прибавят, не убавят — и вернулся в вестибюль. Тут его и окликнула с лестницы секретарша Стремутки:

— Василий Васильевич, вас просит Петр Иванович.

— Что… просит? — рассеянно переспросил Глыбин.

— Зайдите к Петру Ивановичу в кабинет.

Глыбин полез в карман, достал сигарету и прикурил от окурка. В кабинете у Стремутки не курят, нетерпеливым он обычно говорит: «Ничего, поговеешь — поздоровеешь», даже ему, зятю, не разрешает, хотя дома, когда приходится к нему заезжать, шурин не возражает, дыми сколько влезет. Глыбин и сейчас, после сессии, собирался заехать к шурину, — там ждала его Лида, жена, приехавшая вместе с ним, чтобы походить по магазинам, — и, как всегда, рассчитывал, что за обедом они с шурином продолжат свой бесконечный диспут. Приглашение в кабинет, похоже, означало, что диспут если и будет, то не за обедом.

Глыбин бросил сигарету в урну и поднялся на второй этаж. Стремутка стоял у стола, поджидая его.

— Садись, — коротким жестом показал Глыбину на кресло и, видя, что тот не двигается от двери, повторил, чуть прибавив в голосе твердости: — Садись. Разговор продолжим тут.

Внешностью родственники сильно разнились. Петр Стремутка был высок и строен, черные густые волосы только-только начинала пробивать седина, лицом приятен, особенно красили его чуть продолговатые, нездешние глаза под стрельчатыми бровями и в сочетании с тонким прямым носом и мягко очерченными скулами придавали лицу выражение женственности. Глыбин, словно оправдывая свою фамилию, был кряжист и длиннорук, редкие бесцветные волосы жиденько прикрывали залысины широкого лба, голубые глаза в сетке морщин, лицо обветренное, загрубевшее, несколько смягченное полными улыбчивыми губами, которые более всего и придавали ему вид простецкого мужика-балагура.

Глыбин сделал два шага к длинному, для заседаний, столу, отодвинул крайний стул и сел вполоборота к Стремутке. Он не глядел на шурина, молча ждал начала разговора. Его не покидало ощущение возникшей еще в зале, после заключительного слова докладчика, неловкости, словно бы он, Васька Глыбин, по какой-то ошибке прокричал в окна тревогу, а взрослые люди даже ухом не повели на его крик, и он топчется под окнами и озирается: а была ли в самом деле причина для сполоха? И хотя он твердо знал — была, а все же чувствовал себя неловко, и неловкость эта исходила, скорее всего, от неожиданности: чего-чего, а игнорирующего молчания от Стремутки он не ждал.

Петр Иванович, чувствуя состояние зятя, подошел к нему и положил руку на плечо, чуть наклоняясь, чтобы увидеть ответный взгляд.

— Надеюсь, понял? Или будешь настаивать на объяснении?

Глыбин поглядел на него долго и изучающе: значит, все-таки отмахнулся. Решил не приковывать внимания. Сотрясай, Васька, воздух, авось надоест…

— Понять тебя, Петр, нетрудно. Ты же обещал положить конец… Только я-то ничего такого не обещал.

— Слушай, Василий. — Стремутка выпрямился. — В твоей опеке я не нуждаюсь: не маленький. И вообще, с чего ты решил, что твоя роль — опекуна, моя — подопечного?

— Ну, об этом говорено не раз, не заводись. Сам же сказал, что объяснения не будет. Позволь, я позвоню от тебя.