Пётр Калитин ВСПЛЫТИЕ ПОДЛИННОЙ РОССИИ
В XX веке Россия оправдала самые пессимистические ожидания своих гениев: П.Я. Чаадаева, Ф.М. Достоевского, К.Н. Леонтьева — преподав миру страшнейший антихристовский урок исторического существования — вне себя: вначале с большевистской, а затем — с рыночной одержимостью и "всеотзывчивостью". Поиск русской самоидентификации и идеи закончился, в конце концов, обретением действительно оригинальной свободы — от самих себя, не виданной у других народов, и именно эта лестная для нас независимость была официально запротоколирована в соответствующем празднике 12 июня (начиная с 1992 года).
Но вот что примечательно — благодаря неприкрытому, оголённому торжеству внерусской "русскости" сразу же обозначилась и буквально за 3-4 года выросла в полный рост не менее оголённая, но зато подлинная, непредсказуемая Россия. Впервые за последние 8-10 лет она вдруг открылась без оригинальных заимствований — во всей своей сокровенной самости, не лишённой эсхатологического дизайна. И вот уже Б.Н. Ельцин спешно заговаривает о необходимости "новой русской" идеи, чтобы накрыть ею, как "всеотзывчивым" надгробием и "по-русски" похоронить подлинную Россию (по примеру пакетиков с "русской картошкой", в которых на поверку обнаруживается нечто чипсообразное: по сугубо американской технологии). Но грянул дефолт 1998 года, и — над вопиющей, "новорусской" некомпетентностью первого президента России перестали даже смеяться, а все его политические телодвижения и подвижки перестали замечать, как, скажем, натюрморт на подоконнике своей кухни или застарелое пятно на потолке спальни…
Однако ельцинская идея внерусской, "новорусской" "русскости" не отправилась на посмешище вместе со своим патроном. Более того, ей был придан молодецкий, служивый лоск, да и к тому же не с откровенно рыночной и стяжательной ослепительностью, как в начале 90-х годов, а с элементами государственнического и консервативного порядка, с бликами подлинной, живой, кремлёвской русскости.
Таким образом, даже официальная и внерусско-свободная Россия была вынуждена учесть и "отразить" уникальное для последних восьмидесяти лет откровение своего подлинного, оголённого и небезопасного антипода — русскости в её исторической и эсхатологизированной непредсказуемости и глубине. Тем наивнее и — ужаснее станет апробированная в XX веке попытка "всеотзывчиво" и "независимо" аннигилировать последнюю при помощи "новоконсервативной" ослепительности. "Нельзя безнаказанно приближаться к (подлинной — П.К.) России", — подчеркнул для сегодняшних её "друзей" и — могильщиков отец Сергий Булгаков в своём "Дневнике" (от 4 (17). 04. 1923). Русский народ исчерпал столетний лимит на броско-оригинальное, "независимое" подражательство — вне себя. Он уже обыденно, непосредственно вошёл в свои собственные, национальные берега — вопреки непритворно-циничной, рыночной идеологии, наперекор торжеству откровенно внерусской "русскости". В условиях только скользнувшего по поверхности русской бездны новоконсервативного зайчика.
Но что же наши писатели? Как они отнеслись к очевиднейшему всплытию подлинной, глубоководной, непредсказуемой России? К эмпирико-метафизическому обнажению и оголению как псевдо-, так и русских смыслов? К внезапному и вместе органическому рождению эсхатологизированной, смертоносной обыденности? Как? — да, вполне предсказуемо: "всеотзывчиво", "свободолюбиво", "по-русски" — в лучших традициях нашей западнической интеллигенции, у которой, собственно, и позаимствовал сегодняшний официоз, идею внерусской "русскости", теперь "новоконсервативного" толка (прежде — "либерального", "социалистического" и просто шеллингианского или вольтеровского образца). Наши писатели в очередный раз предпочли отгородиться от настоящей жизни, тем более, в её подлинно русском и небезопасном откровении, отгородиться — морально-безупречными, безоглядно-абстрактными и гуманизированными "измами", не важно "демократической" или "патриотической" просвещённости и ослепительности. Наши писатели в очередный раз поспешили оценить её по отброшенной навзничь тени того или иного частокольно-единичного — оригинально-западного — образца с тем, чтобы загнать любую явь в своё "истинно-русское", а по сути виртуально-постмодернисткое я: с наголо остриженными лучами, если воспользоваться ёмким образом Сигизмунда Кржижановского (из рассказа "Боковая ветка").
Да, сама жизнь, сама подлинная, непредсказуемая Россия во всю смеётся над "бритоголовыми", "отгороженными" знатоками псевдорусскости и "новой русской" идеи, представая перед ними и право-левой, и красно-белой, и социалистично-капиталистической, и рыночно-государственнической, и славянофильско-западнической целостностью и — "дурью", на фоне которой не выделишься с каким-нибудь традиционно-интеллигентским "ух!", с каким-нибудь "истинным", однозначно-непогрешимым и "единым сном о единении", опять — по С. Кржижановскому. "Всеотзывчивое", "литературоцентричное" "обрусение" России уже нисколько не срабатывает — не срабатывают, повторюсь, и чисто идеологические попытки её освобождения от самой себя. В стране не по дням, а по часам усиливается и на глазах воцаряется настоящий идеологический, равно как и литературоцентрический вакуум, предполагающий нагляднейшее, зияющее отсутствие и общенародной положительной идеи, и общенародного положительного героя.
