Шел 2074 год. Жилищную проблему в Нью-Йорке уже никто не мог разрешить. И все из-за сентиментальных переживаний. Верно, конечно, что численность населения города несколько сократилась, когда многие нью-йоркцы переселились на Луну, где к тому времени уже стала процветать промышленность. Некоторые нью-йоркцы жили также на промежуточных искусственных спутниках, созданных специально как места отдыха и развлечений. Можно было видеть, как люди прогуливаются там по алюминиевым улицам и живут в красивых стеклянных домах, полных удивительно чистого воздуха: растений они не разводили, животных не держали. Пища — самая изысканная и вкусная — готовилась в виде маленьких облаток из жевательной резинки, выделявшей сок лишь после долгого пережевывания. А жевать рекомендовалось особо, чтобы дать работу челюстям — все ученые наперебой утверждали, что если человечество не будет пускать зубы в ход, то в конце концов останется совсем без них… А никто не хотел терять зубы. Неизвестно, правда, почему.
Но Нью-Йорк оставался на старом месте и не мог разрешить своих проблем, как остальная часть земного шара. Нью-йоркцы эмигрировали, хотя все же не отваживались селиться далеко от сердца своего города. Однако задавленный Гудзоном, а также близлежащими населенными центрами, маленький остров Манхэттен вынуждал своих чад жить вдали от обожаемого периметра, и там мало-помалу они утрачивали прирожденные черты, теряя инициативу и созидательную способность, — короче говоря, превращались в то, что получило туманное и банальное наименование «североамериканец». Да, они были всего лишь североамериканцы, словно какие-нибудь натурализованные немцы или японцы. Ничего своеобразного, ничего такого, что отличало бы их от других. Лишь 30 000 000 избранных имели возможность пребывать на материнском острове, витая между ограниченной твердью земли и окружающим ее небом и заселяя невиданные доселе по длине и высоте здания в восемьсот и тысячу этажей, которые, колыхаясь, вздымались в небеса, словно огромные секвойи. Там, забравшись в комфортабельные апартаменты из небьющегося стекла, эти тридцать миллионов избранных дарили человечеству самое лучшее из того, что производил мир янки. Они занимались театром, кино, литературой, живописью (начиная с 2000 года все писали только шедевры). Но каждый год тысячи, сотни тысяч должны были уезжать и жить за пределами обожаемой черты. Ибо рождались новые и новые нью-йоркцы, и люди уже налетали друг на друга на улицах, несмотря на индивидуальные ракеты, заменившие древние геликоптеры и занимавшие гораздо меньше пространства, потому что их можно было просто привязывать к поясу. Попытались было сократить рост населения, однако и это решение не оправдало себя: оно препятствовало воспроизведению избранного класса, и несмотря на то, что превентивные средства изготовлялись из невидимого и неосязаемого материала, а противозачаточные пасты прилагались в качестве бесплатной премии к меблированным апартаментам Манхэттена, население возрастало, эмиграция продолжалась.
Эрни Мэдисон Гонсалес (хотя у него и сохранилась испанская фамилия, он насчитывал уже три поколения североамериканских предков) принадлежал к той категории выдающихся нью-йоркцев, которая вызвалась решить проблему сокращения жизненного пространства, ибо считала для себя настоящей дискриминацией жить за пределами города. Это просто нечестно, что они, исконные граждане метрополии, должны уезжать, будто какие-то уроженцы Флориды или потомки европейцев, которые, вдруг охваченные тоской по земле далеких предков, ежегодно отправлялись восхищаться руинами британского парламента, останками Эйфелевой башни или мумиями последних исполнительниц стриптиза из парижского кабаре «Фоли-Бержер», существовавшего в XX веке. Теперь стриптиз был делом обычным: когда позволяла погода, народ не пользовался одеждой, а в домах, где регулярно поддерживалась искусственная температура, все вообще ходили голыми. Но и этого оздоровляющего условия отнюдь не хватало, чтобы эмигранты чувствовали себя счастливыми. А Эрни Мэдисон Гонсалес (тот самый североамериканец) принадлежал к их числу.
По отцовской линии он восходил к старой эмигрантской семье, сумевшей возвыситься над другими. Мать же его была столь древнего североамериканского рода, что уже давно забыла о корнях своего генеалогического древа. По ее требованию, собственно, он и был назван Мэдисоном, поскольку она считала, что это имя — столь звучное! — еще более североамериканизировало ее сына. Таким образом, Эрни унаследовал и свежий ветерок воображения народов испанской крови, и практическую сметку англосаксов.
— Я найду эту магическую формулу, — говаривал Эрни Мэдисон Гонсалес. — Наше время уже разрешило столько проблем. Так вот: Нью-Йорк — для нью-йоркцев. Или вернее, мы, нью-йоркцы, созданы, чтобы жить в Нью-Йорке. А Нью-Йорк — это Манхэттен, и пусть Бронкс или Бруклин попробуют утверждать обратное. Никто не имеет права выгонять нас. Даже на Луну, хотя там наша колония — самая многочисленная, а команда бейсболистов «Астральные жеребцы» — прежние «Манхэттенские мулы» — по-прежнему одерживает победы во всех чемпионатах. Я думаю, что выражаю чувства всех. Нет никаких оснований подвергать нас дискриминации. Если конгресс США ничего не сделал для разрешения этой проблемы, так я, Эрни Мэдисон Гонсалес, сделаю.