— А что карась? Вот у моей тёщи кошка была. Так карася не ест — только ледяную ей подавай. Кто его знает.
Два рыбака неспешно беседовали, коротая время между поклёвками.
Солнце токо-токо встало. Было без пятнадцати семь, конец августа, и луна, изрядно побледнев и осунувшись, ещё отражалась в сине-прохладной воде, путаясь с новым солнцем в белых кучерявых облаках. Клевало не особенно — так, мальки дразнили поплавок, рыба где-то плескалась, да не там, где надо. Ново-Харитоньевское озеро, возникшее от запруды реки Дорки, в этот момент больше располагало к созерцанию подмосковных красот, чем ловле карасей с бычками. А созерцать было что. При полной тишине воздуха вода становилась чистейшим зеркалом, в котором отражался, удваиваясь в перевёртыше, весь вертикальный мир — ивы, берег, небо с шеренгами белых париков, окрестные постройки, неподвижно дремлющие над гладью удочки. И даже чёрные утки-поганки становились двуглавыми, смотрясь в не жадную на отражения воду.
Так случилось, что озеро расположилось между двумя церквями, носящими одно и то же имя Георгия Победоносца — старообрядческой, стоящей на Егорьевском шоссе, и канонической православной, что на горке, недалеко от станции Игнатьево. Получилось даже как-то символично: мол, направления веры разные, а озеро одно. Или наоборот — водораздел, поди- попробуй переплыви. Правда, пейзаж отражения портила труба, не имевшая к русскому христианству никакого отношения. Зато она недвусмысленно напоминала о том, что ты находишься в гжельских краях, в непосредственной близости к производству знаменитого фарфора.
Само происхождение слова «гжель» затерялось где-то меж балтийских гидронимов. В левобережье верхнего Приднепровья спокойно течёт себе речка Агжелка, а неподалёку — Гжать. Какие-такие до-славянские люди называли так речки, и в честь чего — сегодня уже толком не узнать. Зато у подмосковной Гжели есть своя собственная история. Впервые Гжель упоминается в духовной грамоте Ивана Калиты. После Калиты она принадлежала его сыну Ивану Красному, за ним — Дмитрию Донскому, ещё позже — сыну Донского Василию 1, потом вдове Василия Софье Витовне. Одним из владельцев Гжели был внук Дмитрия Донского Василий Васильевич. В 1426 г., когда была в Москве эпидемия чумы и «мор был велик в городах русских» он укрывался тут, в гжельских лесах, от поганой заразы.
«Гжель, а во Гжели дворцовое село Гжель», как она названа в писцовых книгах 1519 года, позже, уже в правление Ивана Грозного стала обозначаться как «государева дворцовая волость», т. е. собственность царского двора.
Когда-то до этих мест, расположенных меж двух подмосковных речек, протекающих по западному краю Мещерской низменности, Гжелки и Дорки, простиралась подмосковная тайга, следы которой ещё остались в окрестных, местами почти диких лесах. На заре русской цивилизации поселений тут было не много, а занимались почти исключительно охотой и бортничеством. Позднее крестьян обременили обычными для тех времён повинностями. Дворцовая контора получала с них в год «62 рубля денежных доходов и 14 рублей ямских и полонянничных денег». Крестьяне должны были поставлять для двора 153 четверти ржи и 228 четвертей овса, 22 барана, 22 «сыра с полсыром», 1400 яиц, 235 гусей, «четверть с осьминой» орехов, 45 возов сена…
Так продолжалось до тех пор, пока не обнаружили в тех местах уникальные белые глины В 1663 году царь Алексей Михайлович издал указ «…во Гжельской волости для аптекарских и алхимических сосудов приискать глины, которая годица к аптекарских сосудам». К аптекарским сосудам глина явно сгодилась, и Гжель постепенно стала приобретать свою керамическую славу.
В 1744 г. сюда вместе с владельцем керамического завода в Москве Афанасием Гребенщиковым приезжает создатель русского фарфора Дмитрий Виноградов, познакомивший впоследствии с уникальными гжельскими глинами М.В.Ломоносова. Тот в свою очередь отозвался о них следующим образом: «…Едва ли есть земля самая частая и без примешания где на свете…разве между глинами, для фарфору употребляемыми, какова у нас гжельская или ещё исетская, которой нигде не видел я белизною превосходнее».
И началось… Производство гжельского фарфора пошло в гору. К концу 1770-х годов было уже пять заводов, не считая многочисленных кустарных мастерских. Владелец одного из них, С.Афанасьев удостоился чести выполнить придворный заказ на посуду, и посуда эта была названа «…на фасон заморских самолутчей доброты». Как водится, спрос рождал предложение, и в Гжели появились не только выдающиеся мастера — Никифор Гусятников, Иван Срослей, Иван Кокун, но и умелые купцы-фабриканты. Один из них, старовер Яков Кузнецов, организовал в деревне Ново-Харитоново, которое и есть самый центр Гжели, новое производство, перешедшее впоследствии к его сыновьям — Терентию и Анисиму. А это, между прочим, те самые Кузнецовы, которые «кузнецовская посуда», впоследствии сменившая место жительства на Дулёво.
Как ни странно, о мастерах известно, всё-таки, меньше, чем об «организаторах производства». Особенно о тех, кто начал, пусть и кустарно, делать посуду в Гжели. Естественный ответ: конечно, местные жители! Так-то оно так, только хорошо бы взглянуть на ассортимент и форму некоторых предметов. Среди квасников, ваз, столовой посуды и чисто русских фигурок одним из классических образцов Гжели и по сей день является кумган. А штука эта и по форме, и по названию не русская совсем.
