Вот уже почти полвека трижды в неделю он проделывал этот путь по Дворцу Правосудия: обходил по периметру огромный гулкий вестибюль и сворачивал в Торговую галерею. Эта прогулка, без которой он не мог обойтись, давала ему возможность, как он любил говорить, «подышать славным воздухом Дворца». Все его движения — и размеренная, неторопливая походка, и характерная манера при встрече с коллегой браться кончиками пальцев за край одежды с еле заметным намеком на поклон — выдавали многолетнюю привычку. По понедельникам, средам и пятницам, всегда ровно в час пополудни, он поднимался по ступенькам широкой лестницы, выходящей на бульвар, и, не обращая внимания ни на кого из встречных, направлялся к гардеробной адвокатов.
Там он не без сожаления расставался с цивильным головным убором (зимой это был котелок, летом — выгоревшее соломенное канотье) и водружал на голову старенькую шапочку, которую сдвигал назад, надеясь, по-видимому, прикрыть обширную лысину на затылке. Управившись с шапочкой, он, не давая себе труда даже снять порыжевшую от старости блузу, облачался в не менее поношенную мантию, которую не украшал ни бант ордена Почетного легиона, ни какой-либо другой знак отличия. Двойное одеяние придавало его фигуре солидность, каковой в действительности он похвастаться не мог, хотя ему и перевалило далеко за шестьдесят. Зажав под мышкой ветхий кожаный портфель, где взамен вещественных доказательств покоилась «Газетт дю Палэ», он приступал к привычному обходу Дворца.
Только теперь, вооружившись этими профессиональными атрибутами, он чувствовал себя не частным лицом, а представителем судейской касты и разрешал себе приветствовать собратьев по сословию. В лицо он знал во Дворце всех и вся, начиная со знаменитых председателей судебных палат и кончая самым последним секретарем, всю бесчисленную рать прокуроров, поверенных, адвокатов и адвокатишек, с которыми он столько раз встречался в душных палатах, пыльных коридорах и на нескончаемых лестницах. Он знал всех, его же в общем-то не знал почти никто. Самые юные из младших по возрасту коллег нередко недоумевали, чего ради этот нелепо одетый старикан с обвисшими усами и спадающими с носа очками бродит по огромному зданию Дворца Правосудия.
Впрочем, его мало беспокоило, какого о нем мнения адвокатское сословие. Он переходил из канцелярии в канцелярию, из палаты в палату, изучая объявления о приостановленных делах. Четыре-пять раз в году его можно было встретить в одной из палат Исправительного суда,[1] где он пытался добиться снисходительности судей к какому-нибудь закоренелому бродяге. Казалось, этим и ограничивается его профессиональная деятельность, ораторский талант и честолюбие. Таков был Виктор Дельо, уже сорок пять лет состоявший в парижской адвокатуре.
Он всегда был одинок. Старые знакомые, изредка попадавшиеся навстречу, делали краткий приветственный жест и невольно ускоряли шаг, будто опасаясь заразиться невезением от этого ничего не достигшего в жизни старого чудака, явно неспособного когда-нибудь оказаться им полезным. Поэтому Виктор Дельо удивился и даже встревожился, когда его окликнул кто-то из секретарей:
— А, господин Дельо! Я вас ищу уже минут двадцать. Господин старшина адвокатского сословия Мюнье срочно вызывает вас к себе.
— Старшина сословия?.. — пробормотал старый адвокат. — Что ему от меня надо?
— Не знаю, но дело срочное! Он вас ждет.
— Хорошо, иду.
Торопиться он счел излишним: Мюнье он знал с давних пор, еще со студенческой скамьи. Они вместе изучали право и в один год поступили в парижскую адвокатуру стажерами — после того, как Дельо помог товарищу подготовить выступление. Тогда Мюнье звезд с неба не хватал, а Дельо буквально покорил комиссию.
С тех далеких времен все изменилось. Мюнье неслыханно повезло в самом начале карьеры: он сумел добиться оправдания клиентки, заранее осужденной общественным мнением. Дальше молодому адвокату оставалось лишь держаться на гребне растущей популярности; по мнению Дельо, считавшего приятеля весьма посредственным защитником, его слава была изрядно преувеличена. Однако после сорока пяти лет безвестности Дельо смирился с тем, что он неудачник, и влачил жалкое существование, хватаясь за те дела, на которые не польстился никто из его коллег. Виктор Дельо довольствовался, если можно так выразиться, объедками Дворца.
В глубине души он не терпел Мюнье, который, как и все карьеристы, отнюдь не жаждал встречать на своем осиянном славой пути друзей юности, знававших его куда менее блестящим. Однажды — вскоре после того, как Мюнье был назначен на заветный пост, — Дельо довелось столкнуться с ним во Дворце: преисполненный сознания собственной значимости, старшина сословия еле удостоил его ответным кивком. Дельо, впрочем, не особенно оскорбился, прекрасно понимая, что в глазах такого вот Мюнье, который презирал вечных неудачников, он является позором корпорации. Вот о чем думал старый адвокат перед тем, как робко постучаться в дверь кабинета старшины сословия.
— Здравствуй, Дельо, — воскликнул тот с несвойственной ему приветливостью. — Давненько же мы с тобой не болтали! Почему, черт возьми, ты ко мне не заглядываешь?
