Однажды лѣтнимъ вечеромъ мы съ пріятелемъ сидѣли за столикомъ въ саду и, попивая теплое красное вино, глазѣли на открытую сцену.
Дождь, упорно стучавшій по крышѣ веранды, на которой мы сидѣли; необозримое снѣжное поле не занятыхъ никѣмъ бѣлыхъ столиковъ; рядъ самыхъ замысловатыхъ «номеровъ» демонстрировавшихся на открытой сценѣ; и, наконецъ, живительное теплое бордосское — все это настраивало нашу бесѣду на самый глубокомысленный, философическій ладъ.
Прихлебывая вино, мы дружно цѣплялись за каждое пустяковое обычное явленіе окружающей насъ жизни и тутъ же, сблизивъ носы, принимались его разсматривать самымъ внимательнымъ образомъ.
— Откуда берутся акробаты? — спросилъ мой пріятель, поглядывая на человѣка, который только что уперся рукой въ голову своего партнера и немедленно же поднялъ вверхъ ногами все свое затянутое въ лиловое трико тѣло. — Вѣдь просто такъ, зря, они же акробатами не дѣлаются. Почему, напримѣръ, ты не акробатъ или я не акробатъ?
— Мнѣ акробатомъ быть нельзя, — резонно возразилъ я. — Мнѣ разсказы нужно писать. А вотъ почему ты не акробатъ — я не знаю.
— Да я и не знаю, — простодушно подтвердилъ онъ. — Просто не приходило въ голову. Вѣдь, когда въ юности предназначаешь себя къ чему нибудь, то акробатическая карьера какъ-то не приходитъ въ голову.
— А вотъ имъ же — пришла въ голову?
— Да. Дѣйствительно это странно. Такъ иногда хочется пойти за кулисы къ акробату и разспросить его — какъ это ему вздумалось сдѣлать карьерой — ежевечернее влѣзаніе на голову своему ближнему.
Дождь барабанилъ по крышѣ веранды, оффиціанты дремали у стѣнъ, мы тихо бесѣдовали, a въ это время на сценѣ уже появился "человѣкъ-лягушка". Былъ онъ въ зеленомъ костюмѣ съ желтымъ лягушечьимъ брюхомъ и даже съ картонной лягушечьей головой. Прыгалъ, какъ лягушка — и, вообще, ничѣмъ отъ обыкновенной лягушки, кромѣ размѣра, не отличался.
— Вотъ возьми — человѣкъ-лягушка. Сколько ихъ, такихъ "человѣковъ — чего нибудь" бродитъ по свѣту: человѣкъ-страусъ, человѣкъ-змѣя, человѣкъ-рыба, чело вѣкъ-каучукъ. Спрашивается: какъ всякій такой человѣкъ могъ добраться до рѣшенія — сдѣлаться человѣкомъ-лягушкой? Осѣнила ли его эта мысль сразу, когда онъ мирно сидѣлъ на берегу тинистаго пруда, наблюдая дѣйствія просто-лягушекъ… Или эта мысль постепенно, исподволь росла въ немъ и крѣпла.
— Я думаю — сразу. Осѣнило.
— А, можетъ быть, у него съ дѣтства было стремленіе къ лягушечьей жизни и только вліяніе родителей удерживало его отъ этого ложнаго шага. Ну, a потомъ… Эхъ, молодость, молодость! Потребуемъ еще одну, — хорошо?
— Молодость?
— Бутылку. А это кто, въ клѣтчатомъ пальто съ громадными пуговицами, въ рыжемъ парикѣ? Ахъ, эксцентрикъ! Замѣть, у нихъ уже есть свои освященные временемъ пріемы, традиціи и правила. Напримѣръ — эксцентрикъ долженъ быть непремѣнно въ рыжемъ парикѣ. Почему? Богъ его знаетъ! Но это хорошій клоунскій тонъ. Затѣмъ — появляясь на сценѣ, онъ никогда не сдѣлаетъ ни одного цѣлесообразнаго поступка. Всѣ его жесты и шаги должны быть явно безсмысленны, обратно-пропорціональны здравому смыслу. Чѣмъ безсмысленнѣе — тѣмъ большій успѣхъ. Погляди: ему нужно закурить папиросу… Онъ беретъ палочку, третъ ее о лысину — палочка зажигается. Онъ закуриваетъ папиросу, a горящую палочку прячетъ въ карманъ. Теперь ему нужно погасить папиросу. Какъ онъ это дѣлаетъ? Беретъ сифонъ содовой воды и пускаетъ струю на тлѣющую папиросу. Кто въ дѣйствительной жизни зажигаетъ спички о голову и гаситъ папиросу съ помощью сифона? Онъ хочетъ разстегнуть пальто… Какъ онъ это дѣлаетъ? Какъ другіе люди? Нѣтъ! Онъ вынимаетъ изъ кармана громадныя ножницы и отстригаетъ ими пуговицы. Смѣшно? Ты смѣешься? А знаешь, почему люди смѣются, глазѣя на это? Психологія ихъ такова: о, Боже, какъ глупъ этотъ человѣкъ, какъ онъ неуклюжъ!.. А вотъ я не такой, я умнѣе. Я зажгу спичку о спичечную коробку и разстегну пальто обычнымъ способомъ. Тутъ просто звучитъ замаскированная молитва фарисея; благодарю тебя, Господи, что я не похожъ на него.
— Богъ знаетъ, что ты такое говоришь…
— Да ужъ вѣрно, братъ, вѣрно. Жаль, что надъ этимъ никто не задумывается… Ну, вотъ посмотри: его партнеръ хочетъ его брить… Взялъ ведро съ мыльной водой, привязалъ его салфеткой за горло къ стулу, a потомъ нахлобучилъ ему ведро съ мыломъ на голову и, бьетъ, торжествуя побѣду, по его животу кулаками и ногами. Смѣшно? Публика смѣется… А что если бы привести сюда старушку-мать этого рыжаго съ ведромъ на головѣ; она, вѣроятно, и не знаетъ, чѣмъ занимается ея сынъ, ея дитя, котораго она укачивала на колѣняхъ, тихо цѣлуя розовыя пухлыя губки, гладя шелковистые волосики, прижимая младенческій теплый животикъ къ своей многолюбящей материнской груди… А теперь по этому животику какой-то зеленощекій парень молотитъ своими ножищами, a съ пухлыхъ губокъ, измазанныхъ краской, стекаетъ мыльная пѣна, a шелковистыхъ волосиковъ нѣтъ — вмѣсто нихъ ужасные красные волосища… Каково это матери? Заплачетъ она и скажетъ: Павликъ мой, Павликъ… На то ли я тебя ростила, холила. Дитя мое! Да что же это ты съ собою сотворилъ такое?!..