Магнус проснулся в придорожной гостинице недалеко от Лимы, и как только он облачился в вышитый камзол, бриджи и блестящие туфли с пряжкой, то отправился на поиски завтрака. Но вместо этого он нашел хозяйку, пухленькую даму, чьи длинные волосы были укрыты черной мантильей, за серьезным и беспокойным обсуждением с одной из официанток недавнего прибывшего в гостиницу.
— Я думаю, что это морское чудовище, — услышал он шепот хозяйки. — Или водяной. Они могут выживать на суше?
— Доброе утро, дамы, — громко произнес Магнус. — Кажется, мой гость прибыл.
Обе женщины дважды моргнули. Первое моргание Магнус списал на свой яркий наряд, а второе, более медленное, на то, что только что сказал. Он радостно махнул им и вышел через широкие деревянные двери, прошел через двор в общий зал, где обнаружил своего приятеля-колдуна Рагнора Фелла, прячущимся в задней части комнаты с кружкой чичи де молле[1].
— Мне то же самое, что у него, — сказал Магнус официантке. — Нет, погодите. Мне три того же, что у него.
— Скажи им, что я буду то же самое, — сказал Рагнор. — Я этот-то напиток получил только благодаря очень решительным требованиям.
Магнус так и сделал, а когда снова посмотрел на Рагнора, то увидел, что его старый друг выглядел как обычно: ужасно одет, чрезвычайно угрюм и с темно-зеленой кожей. Магнус часто благодарил судьбу за то, что его принадлежность к волшебникам не была столь очевидна. Порой его золотисто-зеленые глаза со зрачками-щелочками, как у кошки, мешали, но обычно это было легко спрятать под небольшими чарами, а если не получалось, что ж, некоторые дамы и мужчины не считали это недостатком.
— Без чар? — поинтересовался Магнус.
— Ты сказал, что хотел бы, чтобы я присоединился к твоим поездкам, которые будут представлять из себя непрерывную череду кутежей, — сказал ему Рагнор.
Магнус просиял.
— Так и есть! — Он помолчал. — Прости меня, но я не вижу связи.
— Я обнаружил, что больший успех у дам имею в своем естественном обличье, — ответил ему Рагнор. — Дамам нравится немного разнообразия. При дворе Людовика XIV«короля-солнца» была женщина, которая сказала, что никто не сравнится с ее «дорогой капусткой». Слышал, что это стало популярным термином для проявления нежности во Франции. И все благодаря мне.
Он говорил тем же мрачным тоном, что и обычно. Когда им принесли шесть кружек, Магнус тут же ухватился за них.
— Мне понадобятся они все. Пожалуйста, принесите еще для моего друга.
— Была еще одна женщина, которая называла меня «горошком любви», — продолжил Рагнор.
Магнус сделал большой глоток, посмотрел на солнечный свет снаружи и напитки, стоящие перед ним, и почувствовал себя гораздо лучше во всей сложившейся ситуации.
— Поздравляю. И добро пожаловать в Лиму, Город Королей, мой сладенький горошек.
***
После завтрака, который состоял из пяти напитков для Рагнора и семнадцати для Магнуса, молодые люди отправились на экскурсию по Лиме, начав с золотистого, завитого и резного фасада дворца архиепископа через площадь к ярким зданиям с их почти непременно замысловатыми балкончиками, где когда-то испанцы казнили преступников.
— Я подумал, что было бы неплохо начать со столицы. Кроме того, я бывал здесь и раньше, — сказал Магнус. — Около пятидесяти лет назад. Я чудесно провел время, не считая землетрясения, которое поглотило почти весь город.
— Это ты вызвал землетрясение?
— Рагнор, — Магнус упрекнул своего друга. — Ты же не можешь обвинять меня в каждом небольшом стихийном бедствии, что происходит!
— Ты не ответил на вопрос, — сказал Рагнор и вздохнул. — Я надеюсь, что ты будешь… более надежным и менее тем, кем обычно являешься, — предупредил он, пока они шли. — Я не знаю языка.
— Так ты не говоришь по-испански? — спросил Магнус. — Или ты не говоришь на кечуа? Или аймара?
Магнус прекрасно понимал, что, куда бы он ни пошел, он везде был чужаком, поэтому позаботился о том, чтобы выучить все языки, дабы можно было отправиться, куда пожелаешь. Первый язык, после своего родного, на котором он научился говорить, был испанский. Это единственный язык, на котором он говорил не часто. Он напоминал ему о матери и отчиме, напоминал о любви, молитве и отчаянии его детства. Слова его родины слишком сильно впитались в этот язык, будто он должен был иметь в виду именно их, должен был быть серьезным, когда говорил.
(Были и другие языки: пургатский, геенский, тартарианский, — которые ему пришлось изучить, чтобы можно было общаться с существами из демонических миров, языки, которые он был вынужден часто использовать в своей сфере деятельности. Но они напоминали ему о родном отце, и эти воспоминания были еще хуже).
