Похоже, училище это в последних годах позапрошлого века Город выстроил «на вырост», как шили в хозяйственных семействах одежку отрокам: причалы есть и строим новые, все время покупаем пароходы — пусть будут там капитаны да механики свои, а то по большей части все эстонцы с латышами. Не поскупились первогильдийцы, отцы города, мошной тряхнули. В их числе и небезызвестные «бр. Нобель». На славу выстроили — в четыре этажа, с резным орнаментом вокруг высоких окон и каменным секстантом со штангенциркулем над подъездом. А мраморная лестница внутри!.. А кованый растительный узор ее перил!..
И в те же годы «буревестник революции» явил миру симпатичного вора Челкаша, а нефтепромыслы, богатство Города, обозвал «идеальным подобием мрачного ада». Тоже правда, наверное. Хозяева новой правды в тридцатые годы украсили здание училища надстройкой пятого этажа, низенького, плохо оштукатуренного. Смотрится это, как обтрепанная кепочка при смокинге. Но это — если издали. А вблизи-то голову зачем же задирать?
Он в самом деле схлопотал две «цвайки» в третьей четверти. Ну и чего? Что, в первый раз такое? А тетя сразу в слезы!.. Даже не стала слушать, почему вторую двойку влепили ну совсем несправедливо. Правда, еще он суп весь съел прямо холодным… Ну было. Чего ж теперь, повеситься из-за кастрюли супа? Случайно это. Шел из школы, а парни постарше из соседнего двора стояли на углу и подозвали, и мастырку подают. Наверно, думали, что обслюнявленный хвост беломорины вдруг оторвет и тогда можно отлупить. «А-а, брезгуешь, паскуда!?» А вот не оторвал. Что, фраер, что ли? И затянулся раза три, пока не отобрали. А после анаши ведь жрать всегда охота. Раз-раз — и ложка уже скребет об дно кастрюли… Тетя пришла с работы, а супа — нет. Она и расплакалась. А в кухне как раз полно народу в это время. Восемь газовых плиток, восемь столиков, один водяной кран… Мужья пришли с работы, жрать хотят. Как пошло-поехало!.. Даже о голодающих мужьях забылось, пока те сами не пришли на шум.
— Да у него уже усы под носом пробиваются, а он…
— Учиться не хотит? Отдать надо в ремесленное, и все!
— И что он со шпаной возле ворот стоит, толкует? Об чем это, ась?
— А че в уборной сидит, ну прямо сиди-ит и сиди-ит?!
— Ш-ша! — по-черноморски оборвал Володя…енко. — Вы сами-то об чем здесь языки часами чешете? Вот так же и ребята у ворот. А в гальюне он Дуньку Кулакову гоняет. И на подлодке тем же занималися, если вам, женщины, про это интересно знать. Скажи, Володь, а вы там у себя, на бронекатерах, что, энтим не грешили?
Володя…швили отмахнулся.
— А в мореходку надо сунуть парня, — сказал он. — Лора Борисовна, вы как на это?
— Да кто его возьмет туды?! — галдеж поднялся. — Там же — экзамены! А он…
Володя…енко — редкий случай — поддержал тезку.
— В училищах, там тоже — не придурки. Знают — мореман тихоньким не должен быть. А остальное… — отмахнулся. — Нэ можэш? Научим! Нэ хочэш? Заставым! Вот так-то.
— Вот вы пойдите, тама объясните это! — загалдели женщины.
— Да! Бляхи свои, тельняшки да медали нацепите…
— И хлопца к делу приспособите, и здеся нам спокойнее будет. Давайте, мужики. Или слабо?
Лора Борисовна, хрупкие плечи приподняв, опять заплакала и потянулась было непутевого племянника обнять, но он не дался, убежал.
Корешей не было как назло. Пришлось наедине с собой остаться. Стоял в холодной темной подворотне, подперев стену согнутой ногой, плевался в свой же окурок прицельно, длинно, на тетю свою обиду пережевывал, переживал. «Ну съел суп, б… Так что, за это сразу из дома поскорей куда-то в мореходку сунуть, да?!» Вспомнил еще былые прегрешения тетины. В этой связи перед глазами всплыл сказочный белый дворец посреди моря, что появился вдруг из-под крыла, когда мальчонкой привелось лететь на самолете. «А может быть, приснилось это? Попросту задремал тогда, как говорила Лорик? Чего-то не идет она искать меня? Ладно, еще немного постою здесь, подожду». Дождался. Конечно, поартачился немного, руку повырывал из слабых пальцев тети, однако смилостивился, пошел домой и сразу же заснул, добравшись до своей кроватки-коротышки.
На тех же 11,7 кв. м всей их жилплощади, под стеганым старым одеялом — все, что осталось от вывезенного в эвакуацию из Киева, — Лора Борисовна свою какую-то смотрела кинохронику. О чем ей думалось? Об ее некогда упущенных возможностях? Об умершей сестре? О родственниках, что остались в Бабьем Яре?
Проснулся утром Яник под привычный стрекот тетиной пишущей машинки, осознал, что день-то — выходной и можно поваляться, даже поспать еще. Однако под шепелявый возглас передвигаемой каретки в памяти всплыла одна ужасная история, которая в домашней, устной летописи носила неприличное название. Лора Борисовна обычно, едва лишь тот случай вспомнив, манерно подносила руку к сердцу. Возможно, этот жест мог косвенно свидетельствовать, что ее дед, действительно, имел кондитерское заведение на Крещатике.
Лора Борисовна сама, конечно, и не думала об этом. Насколько себя Яник помнил, она всегда брала работу на дом. Кормилица-машинка водружалась на табуретку, под ножки ей — плоская подушечка, чтобы не досаждать соседям — и тюк-тюк-тюк… А Яник, маленький, устраивался напротив прямо на полу и либо играл «в солдатики» разрозненными костяшками домино, либо следил завороженно, как вырастает лист бумаги над машинкой, растет и потом нехотя загибается, усеянный рядами буковок. Вот так и научился он читать уже годам к пяти, если не раньше, но… «кверх ногами», как принято выражаться. И позже в школе из-за этого пришлось с ним долго мучиться учителкам. Он все норовил букварь к себе привычной стороною повернуть.
