Истории — столь же истинные, сколь и необычные
Если вымысла мало — преданье придумано плохо и правда правдой не стала.
Антонио Мачадо
Великий аргентинец — испаноязычный прозаик Хулио Кортасар — о природе необычного, порой случающегося вокруг нас и в нас самих, писал так:
«Фантастическое — это нечто совсем простое. Оно вторгается в нашу повседневную жизнь… Это нечто совершенно исключительное, но в своих проявлениях оно не обязательно должно отличаться от окружающего нас мира. Фантастическое может случиться таким образом, что вокруг нас ничего с виду не изменится. Для меня фантастическое — это всего лишь указание на то, что где-то вне аристотелевских единств и трезвости нашего рационального мышления существует слаженно действующий механизм, который не поддается логическому осмыслению, но иногда, врываясь в нашу жизнь, дает себя почувствовать… Это в обычной ситуации причина вызывает следствие, и если создать аналогичные условия, то, исходя из этой же причины, можно добиться того же самого следствия. Но фантастическое происшествие бывает лишь раз, ибо оно соответствует только одному циклу „причина — следствие“, который ускользает от логики и сознания».[1]
Наверное, под этими словами поставили бы подписи многие испанские литераторы, даже если они — реалисты до мозга костей.
Мы, например, привычно говорим: Мигель де Сервантес — реалист, в его произведениях перед нами предстает самая доподлинная Испания XVI–XVII веков. Но в главной книге испанской литературы — в «Дон Кихоте» Сервантеса — в реальный мир властно вторгается мир, придуманный Рыцарем печального образа (или миры эти надо во фразе поменять местами?). В романе постоянно переплетаются двоящееся время и двоящееся пространство, двоящееся сознание и двоящиеся персонажи.
Да, Дон Кихот — безумец, но, как заметил Антонио Мачадо, это «ни в коей мере не мешает ему быть правым, не мешает убеждаться и — отдадим должное гению Сервантеса — убеждать в своем целостном понимании мира и жизни».[2]
Вероятно, воссоздать целостную картину мира и можно, только если соединить два полюса: реальное и воображаемое, земное и небесное.
Волшебное, необычное, грезящееся является для испанцев, так сказать, частью «домашнего обихода». Оно оказывается столь же истинным, как и самая подлинная реальность. А возможно, и более истинным. Бог есть, если ты в Него веришь. И тут никаких доказательств не требуется. Доказательства нужны тогда, когда начинаешь сомневаться. Если автор верит в те чудеса, о которых он повествует (без мастерства и таланта, конечно, не обойтись), то и читатель ему верит. Границы между грезой и реальностью условны. Для людей искусства они зачастую и вовсе не существуют. В мистико-фантастических рассказах испанских писателей тональность повествования — при переходе от реального к сверхъестественному — не меняется.
Это характерно и для «Легенд» Густаво Адольфо Беккера (1836–1870), создателя мистической новеллы в испанской литературе Нового времени.
Как и другие романтики, Беккер не остался равнодушным к прошлому своей страны. Овеянное легендами, оно было для писателей-романтиков эпическим временем героических деяний и высоких страстей. Испанцам XIX века чрезвычайно повезло — им в наследство история оставила Реконкисту.[3] И они воспользовались щедрым подарком сполна. Описывая бесстрашных рыцарей и прекрасных принцесс, авторы позапрошлого столетия поднимались над серыми буднями повседневности. А охотно верившие им читатели переживали «вторую действительность» как личную жизнь. «Над вымыслом слезами обольюсь» — это сказано Пушкиным отнюдь не ради красного словца. Успех романтическим литераторам в XIX веке был обеспечен полнейший. Беккер не стал исключением: его легенды пользовались у современников гораздо большей популярностью, чем его поэзия.
Любопытно отметить: в лирических стихах Беккера нет ничего мистического, потустороннего, «не поддающегося логическому осмыслению». Не сочинял он и стихотворных «преданий старины глубокой», как это делали, например, его собратья по перу Анхель де Сааведра, герцог де Ривас (1791–1865) и Хосе Соррилья (1817–1893). Поэзия Густаво Адольфо Беккера — лирический дневник влюбленного и страдающего человека, к тому же максимально сдержанного в проявлении чувств. В испанской литературе XIX века второго такого поэта, пожалуй, нет.
Вот, к примеру, одно небольшое, характерное для Беккера стихотворение:
В углу старинной залы полутемной,
забытая хозяйкой молодой,
давно безмолвная, стояла арфа
в пыли густой.
Подобно птицам, на ветвях уснувшим,
в ней, в этой арфе, музыка спала
и сколько раз ждала, чтобы на струны
рука прекрасная легла.
И я подумал: «Сколько раз мой гений,
как мертвый, засыпал в моей груди
и, словно Лазарь, ждал, чтобы раздался
всесильный глас Христа: „Встань и иди!“».
Но когда он намеревался писать прозу, то не ждал минут вдохновения: начинал работать, и вдохновение являлось к нему само.
За свою короткую жизнь (Беккер умер в 34 года) он исходил едва ли не всю Испанию. Среди его легенд — андалусские, кастильские, каталонские, арагонские… И в каждой из них с любовью запечатлены приметы того или иного края, его характерные особенности, народные верования.
