События трех книг, включающих сказания об Отори, происходят в вымышленной стране феодального периода. Ни место, ни время не связаны с какой-либо исторической эпохой, хотя в повествовании нашли отражение многие японские обычаи и традиции, использован японский календарь, описываются флора и фауна Японии. Соловьиные этажи «югюисубари-норока» – реалии прошлого, сохранившиеся до наших дней во многих японских старинных домах и храмах. Наиболее известный находится в Киото, в замке Нидзо. Я использовал японские наименования географических пунктов, однако они не соотносятся с существующими городами, кроме Хаги и Мацуэ, которые нанесены на карту почти в соответствии с их подлинным географическим расположением. Что касается героев, то они все вымышлены, кроме неподражаемого художника Сэссю.
Надеюсь, пуристы простят меня за некоторые вольности. Единственное мое оправдание в том, что эта книга – плод воображения.
Лайан Герн
Говорят, в горах олень,
Тот, что сватает себе
Хаги нежные цветы,
Сына одного родит,
Так и я:
Один лишь сын у меня, одно дитя…
И когда мой сын пойдет
В путь далекий,
Где трава – изголовье для него,
Словно яшму, нанижу
Зеленеющий бамбук,
И святой сосуд с вином
Тканями покрою я,
Буду я молить богов
Беспрестанно,
Чтобы он,
Мой любимый нежно сын,
Счастлив был в своей судьбе!
Манъесю, свиток 9, № 1790 из «Страны Восьми Островов».
Перевод А.Е. Глускиной
Мать всякий раз грозилась разорвать меня на части, если я опрокидывал ведро с водой или притворялся, что не слышу, как она зовет меня домой, когда сгущались сумерки и все громче трещали цикады. Я всегда слышал ее голос, грубый и свирепый, отдающийся эхом по пустынной долине. «Где этот негодный мальчишка? Я раздеру его в клочья, когда он вернется».
Когда же я возвращался, весь в грязи от кувыркания с горок, в синяках от драк, а как-то даже истекая кровью от удара камнем по голове (у меня до сих пор остался шрам, похожий на розовый ноготь большого пальца), меня ждал домашний очаг, запах супа и материнские руки, но не сжатые в кулаки, а заботливые, пытающиеся вымыть лицо или распутать волосы. Я же извивался, как ящерица, стараясь выскользнуть из ее рук. Тяжелая нескончаемая работа сделала мать сильной, хотя она была очень молода: родила меня, едва ей исполнилось семнадцать. Когда мать держала меня, я видел, что у нас одинаковая кожа – единственное сходство. Крупные черты лица матери отличались безмятежностью, а мои, более тонкие, походили на ястребиные – так говорили соседи (в отдаленной горной деревушке Мино не было зеркал).
Борьба обычно заканчивалась победой матери. В награду она силой заключала меня в объятия, из которых я не мог вырваться. Материнский голос шептал слова благословения Потаенных, а отчим ворчал, что она портит меня. Маленькие девочки, единоутробные сестренки, прыгали вокруг, пытаясь получить свою долю ласки.
Мино – мирное местечко, достаточно изолированное, чтобы избежать жестоких битв между кланами. Я не представлял, как можно разорвать на части человека, как вывернуть сильные, медового цвета конечности из их сочленений и бросить голодным собакам. Выросший среди Потаенных, со всей их мягкостью, я не знал, что люди могут проделывать друг с другом такое.
Мне исполнилось пятнадцать, и мама начала проигрывать наши схватки. За год я подрастал на шесть дюймов, и в шестнадцать был уже выше отчима. Тот все чаще ворчал, что мне пора остепениться, перестать бродить по горам, как дикая обезьяна, жениться на какой-нибудь деревенской девушке. Мне нравилась мысль о браке с одной из тех, с кем я вместе рос, и тем летом я старательно работал плечом к плечу с отчимом, готовясь занять свое место среди мужчин деревни. Все же время от времени мне не удавалось устоять перед соблазном отправиться в горы, и под вечер я ускользал сквозь бамбуковую рощу с высокими гладкими стволами и зеленоватым косым светом, шел по каменистой дороге мимо часовни богу горы, где жители деревни оставляли дары – просо и апельсины. Затем я попадал в лес, где растут березы и кедры, куда кукушки и соловьи зазывают своим благозвучным пением. Там я наблюдал за лисами и оленями, слушал грустные крики красных коршунов над головой.
В тот вечер я достиг вершины горы, где растут лучшие грибы. Собирая их в рубаху – маленькие белые, тонкие, как нити, и темно-рыжие, похожие на веер, – я думал о том, как обрадуется мать и смягчится отчим. Я почти чувствовал вкус грибов на языке. Пробегая меж бамбука на рисовое поле, где уже цвели красные осенние лилии, я уловил запах кушанья, подгорающего на огне.
Собаки в деревне лаяли, как обычно на закате. Запах усиливался и становился едким. Тогда я еще не испугался, но от дурного предчувствия быстрей забилось сердце. Меня ждал пожар.
Пожары часто разгорались в нашей деревне: почти все, чем мы владели, было сделано из дерева или соломы. Однако на сей раз не слышны были ни крики, ни грохот передаваемых из рук в руки ведер; не доносились ни причитания, ни проклятия. Цикады не умолкали, на заливном рисовом поле квакали лягушки. Где-то вдалеке, в горах, гремел гром. Воздух стал тяжелым и влажным.
