Гэрет Д. Уильямс
Огромная рука, протянувшаяся с неба. (История Парлэйна)[1]
Погребальный костер был впечатляющим. Судя по слухам, потребовалось три дня, чтобы сложить его. Каждый кусочек дерева был покрыт резьбой или отмечен как–то еще. Стихи, воспоминания или же памятные символы. Это будет погребение, подобного которому не видели прежде — и не увидят вновь.
Она лежала на вершине костра, тело ее было облачено в простое белое платье, ее единственным украшением была простая цепочка. Ее строгая простота контрастировала с пышностью похорон — но именно этого стоило ожидать.
Траур длился целую неделю. Серый Совет не собирался, и каждый входивший в него скрылся, чтобы медитировать в одиночестве. Каста мастеров возводила памятные знаки. В любой столице, городе или поселке по всей планете теперь стояла статуя, стелла, или же какой–то еще памятник в ее честь. Воины отложили свои денн'бок и удалились для медитации, или же готовились стать почетной стражей на похоронах. Каста жрецов говорила о ней в своих молитвах, и в честь ее было дано множество обетов и принято паломничеств. Всем на планете, от мала до велика, нашлась какое–то дело, у всех была своя работа.
У всех, кроме одного.
Он пришел, едва не опоздав на похороны, как раз перед восходом третьей луны, незадолго до того, как был зажжен погребальный костер. Перед этим были дни медитаций и молитв, и сам ритуал занял почти целый день. Многие произносили речи, возрождая свои воспоминания о ее красоте, ее доброте, ее отваге. Старые истории были рассказаны вновь, и местами они были далеки от порой неприятной правды.
Главные тяготы ораторства, разумеется, достались Немейну, и Сатай в белой мантии не раз был вынужден удерживать себя от слез. Его самая талантливая, несмотря на юность, ученица сказала простые, трогательные слова, что заставили каждого в толпе понять, что Катренн была дочерью, достойной своей матери.
Потом появился он.
Он ясно был виден всем собравшимся. Выше ростом, чем большинство минбарцев, двигался он с легкой грацией вышколенного воина, и держался с уверенностью, с которой могли бы поспорить немногие из их касты. Одет он был в черное с серебром своей касты — не в белую траурную мантию. Его одежда была чистой, но явно не новой, материя была потерта, кое–где порвана и залатана наспех. Он даже нес с собой денн'бок. Лишь те воины кто не раз встречался с ней пришли на похороны с оружием, и они оставили его поодаль.
В первый раз за многие годы он вернулся на Минбар — и он вернулся изменившимся. Не по внешности, но по манере держаться. Он ушел, еще не испытав себя — уже не наивным новичком, но во многом неопытным. Теперь он действительно был мужчиной и воином.
Немало стариков и старух побледнели, взглянув на него. Пожилой, но все еще крепкий Рашок из дома Дош сморгнул, прежде чем уверился, что смотрит не на привидение. Немейн на минуту прервал свою речь, ибо его взгляд затуманился — не слезами печали, но гневом... и чуть–чуть — страхом.
Он мог бы быть призраком — явившимся многим, надеявшимся что он умер. Лишь одна увидевшая его искренне улыбалась.
Катренн совершенно не была удивлена.
Парлэйн из Клинков Ветра успел придти на похороны его матери.
* * *
— Они не ожидали увидеть тебя здесь.
Языки пламени, в конце концов, умерли. На это ушло несколько часов. Пламя, должно быть, было видно за несколько лиг. Другие, меньшие, костры были зажжены повсюду на планете, и даже вне ее. Это было памятником — из тех, что не больше увидят вновь.
Парлэйн чувствовал неприязнь ко всему этому. Дело было не в славе. Его мать была знаменита, могущественна, в истинном смысле этого слова — лорд для них всех. Она заслужила погребальный костер, подобающий императору. Парлонн сжег целый замок ради ее отца, и она была достойна не меньшего.
Его раздражала публичность всего этого. Печаль должна быть личной. На похоронах лорда должны присутствовать лишь самые близкие ему. На похоронах матери место ее детям. Позволить им — всем, кто никогда не знал ее — проливать слезы по ней...
Это отдавало насмешкой.
Тем не менее, остальные из их семьи были на главных ролях. Вашок, как он знал, организовывал церемонию в Тузаноре. Затренн закладывала храм на пепелище Ашинагачи. Остальные были где–то еще, каждый был на виду, печаль каждого отражалась в его народе...
Каждого — кроме него, мрачной семейной тени.
— Уверен, что не ожидали. — сказал он оглядывая все еще не разошедшуюся толпу. Они разбивались на маленькие группки, разговаривали вполголоса. Он заметил Рашока и Немейна, негромко разговаривавших и украдкой бросавших взгляды в его направлении. — Никто не посчитал нужным мне сообщить.
— Я рада что ты пришел.
Он посмотрел на сестру.
— Хоть кто–то нашелся...
Катренн была почти что копией матери. Высокая, гибкая и изящная, с живыми зелеными глазами и длинными тонкими пальцами. Она произнесла поминальную речь чистым, твердым голосом, и хоть в словах ее звенела печаль, она оставалась тверда. Она смотрела на множество людей и находила слова чтобы описать то, что чувствовали они.
— В своем роде это была отвага, которую оценит даже воин.
