Всего на третий день пути Бакуня Дегтярь сломал лыжу.
Только что снялись со стоянки, только что впереди начала являть себя Огарок-скала, а за ней, сквозь морозную дымку, – каменные стремнины Ки́жной гряды… И на́ тебе пожалуй!
Вроде ведь ничего такого не делал. Не карабкался по торосам, испытывая крепость снегоступа опорой лишь на носок да на пятку. Не сползал с косогора, насилуя боковины и путца. Всего-навсего тропил, привычно прокладывая стезю упряжным оботурам. Даже морозная настыль была не самая жестокая. Не щерилась ледяными ножами, не грызла кожаную заплётку. Лишь тонко звякала, послушно уступая нажиму. И вдруг… Бакуня даже не услышал, как хрустнуло. Посреди очередного шага ремни под левым валенком просто обмякли, не давая опоры. Дегтярь остановился, выпростал ногу из россыпей скатного серебряного бисера. Так и есть! Деревянный обод переломился, как гнилью траченный, да по обе стороны разом. А ведь берёг, просушивал, маслил…
Делать нечего, охромевший и недовольный Бакуня соступил в сторону. Пропустил сменщика, оботуров-дорожников, потом сани.
– Левая? – присмотрелся с козел молодой Коптелка. Одна нога у парня была деревянная по колено, вроде дома сидеть, но дорога не дорога была бы без его прибауток. Он и теперь проказливо улыбнулся, вспомнив примету: – Смотри, батюшка торгован, кабы у хозяюшки в разлуке терпение не иссякло…
Слышавшие с готовностью засмеялись.
– Цыц, пустомели! – больше для виду рявкнул Бакуня. Сам не выдержал, заулыбался. С супругой Удесой он прожил в согласии двадцать два года. Кому верить, если не ей. Уж она дом рукавами не растрясёт, чести мужниной не уронит!
Только ребятам хоть кол на голове затеши. Которую весну выбирался с ними Бакуня на бойкие купилища Левобережья – а молодцы всё пошучивали о большаке и большухе. Иные сами успели жениться, над ними, вестимо, тоже трунили. Однако галухи по поводу хозяев были самыми старыми, памятными, любимыми.
Покидая свой зеленец, Бакуня неизменно ждал, когда начнутся потешки. Дождавшись – облегчённо переводил дух. Смеются – значит отходят от домашней тоски, врабатываются в походную жизнь.
Нынче лихословы отважились помянуть даже меньшую Бакуничну.
– А то кабы Аюшка не забыла святой воли родительской, мила дружка не приветила. Да вперегон старшей сестрице… – запустил ломким, почти мальчишеским голосом всё тот же Коптелка.
Работники постарше цыкнули на болтуна. Как люди говорят: шути, да оглядывайся.
Передние сани без натуги двигались проторённым путём. Тяга ли двум по-зимнему косматым быкам жилой оболок с одеялами и припасом! Бакуня шагнул в полозновицу, догнал, подсел сзади. Неторопливо отвязал поломанный снегоступ. Присмотрелся, досадливо качнул головой. Обод, похоже, отслужил. Так сломался, что в дороге толком и не поправишь. Разве от большого горя палками надвязать. Дома можно бы склеить, но веры ему, склеенному, как луку надломленному.
«Оттает, поглядим. Заплётка ещё может в дело сгодиться…»
Сколько лет полной чашей был его дом, а бережливая привычка держалась.
Бакуня по пояс влез в оболок, ощупью добыл лапку для смены, но сразу обуваться не стал. Задержался, покоясь на озадке саней, с удовольствием глядя, как покидают след кованые полозья, как дышит густым паром вторая упряжка. Задние сани были знатно нагружены. Под широкой полстиной опрятными рядами выпирали бочонки, маленькие и побольше. Все – туго заколоченные, но запах земляного дёгтя не ведал преград. Кому – смрад злолютый. Кому – сегодняшнее достояние, завтрашние прибытки.
И даже небывалая, всему Левобережью на удивление, долюшка для старшей дочери, Чаяны…
Смех вспомнить теперь, как померкли они с Удесой, обнаружив, что вода в доставшемся ключище оказалась мутная и вонючая. Где ж сразу догадаться, что кручина – вроде ореха: тверда скорлупа, да внутри – хмельная сладость удачи.
Когда это было! Вот уж двенадцать лет промелькнуло.
«А не тот я стал… Ох, не тот. Отяжелел», – вдруг понял Бакуня, схватившись, что слишком засиделся на санях. Раньше небось переобулся бы на ходу. Да не сидя, как теперь, даже не на корточки опустившись, – лихо, ухарски изломив гибкую поясницу.
«Ещё не хватало, чтоб люди заметили…»
Нахмурился, быстро затянул путца, спрыгнул, сяжисто побежал в голову поезда.
