Ну что рассказывать о войне в Венгрии? Особо рассказывать и нечего, война как война, ничего нового. Разве что нужно заметить, что с мадьярами было ой как нелегко, они дрались раз в десять яростнее, чем, скажем, румыны, из которых солдаты вообще как из собачьего хвоста сито. Так что повозиться с ними пришлось, однако ж справились. Как в песне – и на груди его светилась медаль за город Будапешт…
Теперь, много лет спустя, если подумать как следует, приходишь к выводу, что больше всего нас, пожалуй, напрягала даже не мадьярская ярость в бою – всяких видывали, – а их совершенно зубодробительный язык. Зубодробительный! Даже не знаешь толком, как прочитать дорожный указатель, отчего возникали всякие коллизии, не сказать чтобы смешные. Звонит комбат и требует:
– Срочно доложи, к какому населенному пункту вышел!
У него карта советского издания, с русскими, естественно, названиями – а у меня никакой! Вот и ломаешь язык, пытаешься сообразить, как этот указатель читать, а он орет, весь в нетерпении, со своей стороны пытается подсказывать: «Похоже? А так – похоже?» С первого раза и не получалось. А переводчиков было мало… Ну, и разведчики матерились: зашли в тыл по всем правилам, остались незамеченными, отчетливо слышали офицерские разговоры – и ни словечка не понимали…
Но я не об этом. Расскажу об одном случае, который я и сегодня понять не могу, хотя это чистая правда, все так и было…
Получилось так, что в начале марта сорок пятого наш полк оказался во втором эшелоне – определили на отдых и пополнение, поправление матчасти и прочие необходимые заботы. Потери в Будапеште были большие – а что впереди предстояла еще и мясорубка у озера Балатон, мы тогда еще не знали. Хотя, конечно, как люди бывалые догадывались: если не то что полк, а всю дивизию взялись насыщать личным составом и техникой по полному штатному расписанию – дела будут.
Командиры думали в первую очередь об отдыхе. Отдых – это всегда благодать, особенно когда условия хорошие, а не где-нибудь в палатках в чистом поле.
Всякое бывало, но на сей раз роте, которой я командовал, крупно повезло: так получилось, что нам отвели не просто дом, а здоровущий особняк посреди небольшого парка, где рота разместилась очень даже вольготно. Уже потом совершенно точно выяснилось, что граф был отнюдь не из захудалых: мы-то по русской простоте приняли хоромы за его главный дворец, а оказалось – чуть ли не охотничий домик, рассчитанный на целую ораву гостей, далеко не единственный. В три этажа, представьте себе, старинной постройки, даже с башенками и флюгерами. Конюшни и псарни, конечно, стояли пустыми – граф со всем добром, какое сумел прихватить, сбежал на Запад еще месяц назад, хотя линия фронта была еще далека (потом выяснилось, что ему было крепко за пятьдесят, а значит, помнил и здешнюю революцию девятнадцатого года, и Венгерскую ЧК…).
Большая часть прислуги, конечно, тоже разбежались – точнее, дружненько драпанули в ближайшую деревню, откуда были родом, и притаились там, как мышки (как будто мы собирались их искать и ловить). А для охраны граф, срочно эвакуируясь, оставил в доме четырех старых лакеев. Уж не знаю, что и как наохраняли бы от регулярной воинской части эти четверо старых сморчков, из которых песок сыпался, но они послушно остались в доме – видимо, боялись графа больше, чем нас. Рецидивы лакейской психологии, как идеологически выдержанно выразился наш замполит, обозрев этих «стражей», поголовно в ливреях, какие носили, должно быть, еще в веке восемнадцатом.
А вот пятый, дворецкий, оказался персоной не в пример интереснее. Помладше подчиненных, годочков шестидесяти пяти, тоже в ливрее, но в знак своего положения гораздо роскошнее расшитой золотом, он держался совершенно иначе. Когда мы приехали осматривать дом (я на «Виллисе» с ординарцем и разведчиками и «Додж – три четверти» с прихваченными на всякий случай саперами), эта четверка жалась у парадных дверей с таким видом, будто ждала, что мы их тут же развешаем на деревьях в парке. А дворецкий, наоборот, стоял у нижней ступеньки без всякого страха на лице. И приветствовал меня на довольно сносном русском.
Очень быстро все и выяснилось. Осенью четырнадцатого этот экземпляр, будучи пехотинцем бравой австро-венгерской армии, попал к нашим в плен, да так и прибился. Отнюдь не в лагере. Частенько случалось так, что таких австрияков отдавали в работники сибирским крестьянам – война повымела из деревни немало рабочих рук. Вот и этот Иштван осел в глухой деревеньке где-то под Иркутском, а поскольку оказался еще и сапожником, жил не припеваючи, но близко к тому. Когда грянула революция, многие венгры пошли в Красную армию, но Иштван ни о чем подобном не подумывал. Должно быть, решил пересидеть в безопасном месте и новую войну. Было в нем что-то от бравого солдата Швейка – назад в Венгрию репатриировался только весной двадцать первого, так что пересидел в Сибири и красную революцию, и белый террор, заявился на милую родину не раньше, чем там более-менее успокоилось…
