После дождя от влажной земли пахнет свежестью. Весна! Душистый горошек уже расцвел, и жимолость снопа протягивает над дорогами свои ветки. Жизнь как будто обновляется – может, так оно и есть! – и все словно сговорилось еще больше радоваться ей. Поднимаешь камень и находишь под ним навозного жука, блестящего, как медь, или сороконожку, которая проворно удирает и прячется под соседним камнем, а иод другими камнями притаилась маленькая темная гадюка, чей укус для человека смертелен… На верхушках каштанов снова свистит дрозд, щегол снова резвится в кустах ежевики, скворцы, пронзительно чирикая, опять летают черными стаями, и трясогузки с двойным хвостиком снова прыгают с камня на камень по реке. Весна как бы вливает нам в жилы новую кровь.
Дом прячется в каштановой роще. Каштаны высокие, и вокруг их толстых стволов – каждому дереву по крайней мере двести лет – вьется плющ и наверху смешивается с листвой. Каштаны очень густые, ветви их местами так разрастаются, что свисают над дорогой, почти загораживая проход. Позади дома – хлев для скота, а над ним – помещение для поденщиков.
Май уже подходит к концу, и поденщики спят с распахнутыми окнами.
Одна тропинка в каштановой роще выходит на шоссе, а другая ведет к беседке. В беседке железная ограда, деревянная скамья и купол из вьющихся бобов и жимолости, которая уже пахнет так сильно, что может разболеться голова. Листва, покрывающая беседку, не пропускает ночью лунного света, но днем на спинке скамьи можно разобрать имя «Кристина», а над ним – сердце, пронзенное стрелой… Это вырезал ножом поденщик, он был не здешний и потом навсегда уехал из этих мест.
Кристина спала не там, где поденщики. Кристина спала вместе с двумя горничными госпожи в мансарде, в комнатке с кретоновыми занавесками на слуховом оконце и таким же абажуром. Кристина была доярка, и горничные, горожанки, смотрели на нее свысока. Но Кристина не обращала на них внимания.
В помещении над хлевом спали только мужчины да иногда какая-нибудь старуха, которой уже не грозила опасность, госпожа очень следила за нравственностью и рассчитала не одну девушку… Но над поденщиками она была не властна, и это выводило ее из себя. «Ах,– говорила она,– если бы эти проходимцы зависели от меня!» Заметив за ними что-нибудь, она жаловалась мужу, но, как правило, безуспешно. Старик, бывший в молодости повесой, неизменно отвечал со снисходительным видом, хотя бы на дворе было рождество: «Будем считать, что виновата весна…»,– как бы в рассеянности постукивая палкой по полу или барабаня по ручке кресла пальцами, сильными пальцами крестьянина с обручальным кольцом и массивным стальным перстнем, который прославил хозяина в молодости, когда он вышиб все зубы своему кузену Гильермо… Обвинив весну, он направлялся к двери и шел гулять в каштановую рощу. Если по дороге попадалась девушка, он с улыбкой кивал.
Однажды он довел до слез Кристину, встретив ее на тропинке, ведущей в беседку, и заговорив с ней. И чего только он ни наговорил! Маргарита, одна из горничных госпожи, посмеялась над Кристиной, когда та ей об этом рассказала, но на следующий день, так как погода выдалась хорошая, пошла одна, никому не сказав ни слова, по той же дорожке. Она украсила голову венком из белых и желтых ромашек, а в вырез платья воткнула ветку колокольчиков… Господин вышел прогуляться, и Маргарита, встретив его, сказала: добрый день, сеньор. Господин остановился и ответил: добрый день, Маргарита, милочка… Немного помолчали, и потом господин спросил у нее, не холодно ли ей, ведь она так легко одета…
Ночью Маргарита со смехом рассказала все Эспераисе, другой горничной. Кристина ворочалась в постели с досады и никак не могла уснуть; она встала, обулась и вышла на улицу. Было тепло, и она пошла в нижней юбке, накинув только кофточку.
Кристина бесподобно подражала кукованию кукушки… Через пять минут она уже шла в беседку под руку с ним; в беседке он обнял ее. «Я боюсь вас, мужчин… Я сегодня сама не своя…» Он ничего не ответил. Возвращаясь на чердак, Кристина шла босиком, держа туфли в руке. Хотя ночь была теплая, она продрогла в одной нижней юбке… Она легла и стала прислушиваться. Ни Маргарита, ни Эсперанса еще не вернулись.
Птицы любятся на заре и поднимают оглушительный гам. А работники, пока птицы любятся, шагают в лес с топором через плечо или с длинной пилой, которую несут вдвоем; или же на упряжке волов едут в иоле, где посажены бобы и картофель. По тропинке, выходящей на шоссе, спускается Кристина, придерживая на бедре большой кувшин: она идет доить коров. Она идет с веселой улыбкой и смотрит в сторону каштановой рощи, где поют пташки и вокруг источников растут папоротники в человеческий рост. В хлеву она подоит коров, сидя на трехногой скамеечке, которую ей смастерил чужестранец.
Ни Маргарита, ни Эсперанса еще не вставали, Хозяйка встает поздно… Зато хозяина, с кожаным поясом па толстом животе, уже па заре можно видеть среди работников. Ему седьмой десяток, по он следит за собой как молодой: борода всегда тщательно расчесана и руки вымыты каждое утро.
Барышня тоже встает поздно, как и мать. Она такая же высокая, полная и румяная, как мать, и даже носит то же имя… Барышня на сорок лет моложе госпожи, а за эти сорок лет нравы сильно изменились. Барышне двадцать два года (госпожа немного старше своего мужа). Проснувшись, барышня потягивается, но не встает; она поворачивается на другой бок и продолжает лежать, укрывшись одеялом; она смотрит на плющ, ползущий по стеклам, и слушает птичьи трели. Спит она с закрытым окном, но ставни не захлопывает: ей нравится каждое утро наблюдать за рождением дня…
