Шумихин Иван
(К вопросам эхи ANTISEX)
Борьба за огонь
(аморальный опыт противления природе)
Всякая здоровая этика, этика полноты жизни, стремится основываться на знании человеческой природы, чтобы этим знанием природа человека ответила своим необходимым жизнеутверждением на вопросы целей человеческой деятельности всего обусловленного природой устремления во время настоящего и будущего.
Всякая больная этика, этика ненависти к жизни, извращает человека, не стремясь к пониманию человеческой природы, а стремясь к вырождению человека в существо корявое, однобокое, больное, растущее линейно, не боящееся диалектики, потому что лишенное листьев и всячески уходящее в землю, из которой пришло, чтобы не видеть неба и любвеобильного светила, чтобы вообще существовать как можно моральнее, правильнее, то есть не существовать вообще, ибо существование, будучи еще не утвержденным, ах как сомнительно в своей правильности!
Смотрите! Что же прячется за масками морали? Ах, смотрите! - нечто полубезумное рвется к власти, - нечто уродливое, недобитое, неоконченное не конец ли это, или еще начало? Ах, нечто нечеловеческое хочет объявить себя господином, и рабам нужен господин, - ах, жизнь еще во все тысячелетия искала себе господина, но человек не смог быть господином жизни, и человек не хочет быть вообще, что то же самое, что быть частично...
Итак, мы знаем этих моралистов, которые переворачивают все вверх дном, и болезнь объявляют здоровьем, тогда как организм сам понимает, что для него есть здоровье, а что болезнь, не нуждаясь в определении отторженного от него, а потому и морализующего и болеющего особым образом, - разума, этого нечто паучинного и во всяком случае вампирообразного, черепичного, и столь же бесплодного в своем закостенении жизне-неутверждения, - как столь же бессильного сделать с жизнью что-то путное, или путеводное, соответствующее ей по ее рангу, силе и величию, пусть величию жестокому, конечно величию смертельному в своей высшей точке слитому с высочайшим пиком чувствования существования, для равноправного сохранения и смертельно-жизнеутверждающейся игры, "самокатящегося колеса", в почти эротическом слиянии с высшей точкой разумного осознания самопретворения, пусть чуждого, ненастного, скалистообразного в своей составляющей черной смерти, но столь же ненасытного, но не желудочного, - ненасытного жаждой жизнеутверждения, пусть и срывающегося, и всегда срывающегося по необходимости со скалистых гор, но даже и в полете, со слезами подлинного счастья продолжая петь, смеяться и заигрывать со свистящим, несущимся мертвотой со дна ущелья затхлым могильным воздухом, противным воздуху высоты гор и солнечной полноты, и близкого скорее образованию космической радиации и живой планеты, - озону, - тогда мы хотя бы можем определенно говорить, что в воздухе запахло грозою, и на нас нашли тучи, не прячась словно крысы в вырытые заранее подземелья.
Мы понимаем, какие копья крошатся тут, но вряд ли я знаю какое копье вложено в мои руки, - и пусть это фаллос, хотя и следуя реками иных ущелий уже не становишься столь наивным, чтобы из Инь и Янь производить весь мир. Hо решающая роль абсурдного, хочу чтобы это было особенно понято, жизнеутверждения не должна ставиться под сомнение хотя бы потому, что нет ничего вне существования жизнеутверждения, а постольку все внутри его питается его же соками, если не следовать столь злобному предположению об "инстинкте смерти", однако предположению вовсе не означающему ценность претворения такого понимания происходящего. Скорее речь идет о недовоплощенном существовании, сомневающемся в самом себе, а поэтому, из сомнений умертвляющего самое себя. И, сделав такое предположение, уже отказавшись от философии жизни, я вовсе не отказываюсь от самой жизни, но, может быть, отказываюсь от некоторых явлений, - как раз явлений разума, поскольку, я не хочу останавливаться, - возводящего сомнение, то самое смертельное сомнение в самом существовании, пронизывающее современность, которое является уже действительно чрезмерным для разума, поскольку не несущего на себе мир, а только будучи частью, пусть и абсурда, но существующего абсурда существующей жизни, - возводящего сомнение в ценность.
И я вовсе не собираюсь закрывать глаза на то, что же нужно разуму первее всего, и что такое познание, которое все есть одна иллюзия, а разумной частью принимающееся за свою основу и самоцель, поскольку являющуюся потоком покорения, потоком борьбы за власть над миром, но, значит и власть над человеком как частью мира, и власть над миром через власть над человеком. И если воля к власти необходимо следует из ничтожности сравнения человека и мира, то хотя бы открытый поединок... но, конечно же, я признаю, абсурдный и обреченный для человека поединок, но бывший хотя бы честным, и потому гордым от вызова мира на бой. Hо только мораль провозглашает род гордости, проистекающий из извилистого, плутливого отношения так же и к самому себе, но имеющего целью очеловечивание мира, что как и "умирение" человека предполагает операции, и несомненно присутствие скальпелей, топоров, хирургов, демиургов, много боли, криков и крови - "благо наука" явилась здесь значительным подспорьем и организующим человека проникновением в лоно чуждых человеку сил, и возможно, если все-таки предполагая ложность диалектики, чуждых до самого своего конечного звена. Hо опыт восхождения насилия показывает, что ни топоры, ни, - это было предметом утонченной надежды - скальпели, - не являются тем адекватным языком между миром и человеком, в котором могло бы родиться хотя бы какое-нибудь, заляпанное пластырями, согласие.
