Зачем писать биографию Боэмунда Антиохийского сегодня, примерно через девятьсот лет после его смерти?
Со своей стороны, я могу выдвинуть четыре главных довода. Первый имеет отношение к биографическому жанру, к которому с недавних пор вновь вернулись силы. Из века в век, вплоть до нашего времени, ученые писали историю монархов и других влиятельных персон — правителей или героев-воинов, чьи достоинства или недостатки, как тогда полагали, определяли ход истории. Это был большой период «биографий» в прежнем значении этого слова — их авторы охотно смешивали историю Франции с историей ее королей, но при этом упустили из виду историю самих французов, низведенных до простой роли статистов.
Развитие экономической и социальной истории, а также особое внимание, справедливо уделенное школой «Анналов» феноменам «большой длительности», коренным образом изменили и даже оттеснили на второй план этот способ видения. Результатом стало то, что во второй половине XX века историки, достойные этого имени, долгое время не желали проявлять интерес к биографии. Заброшенный ими жанр слишком часто оказывался во власти псевдоисториков, никудышных писателей и публичных персон, продающих (увы, успешно) скорее свое имя, нежели свой труд или собственное исследование, зачастую минимальное или вовсе ничтожное. Этот досадный сдвиг еще больше отдалил настоящих исследователей, работавших в жанре биографии, историческую биографию и даже саму историю от широкой публики, слишком часто желающей полакомиться пикантными пустячками и альковными тайнами.
Отвоевание жанра было медленным. Оно еще не завершено. Чтобы инициировать его, потребовались усилия таких именитых историков, как Жорж Дюби, Жак Ле Гофф или Жан Ришар (если говорить только о французских ученых): они вернули исторической биографии соответствующие ей размах и значимость, сделав упор и на изучаемом персонаже, и на его времени, тем самым соединив политическую историю с историей экономики, общества и менталитета. В такой новой перспективе персонаж интересен в большей степени как человек своего времени, нежели как определяющий участник истории. Именно в этом престижном списке (но только в более скромном ранге) я решил запечатлеть свое имя, выпустив в свет биографии Петра Пустынника, Ричарда Львиное Сердце и Алиеноры Аквитанской[1]. Они одновременно являются как действующими лицами, так и свидетелями своего времени, выразителями идеологий.
Однако исследования привели меня к тому, что мое собственное восприятие истории, доставшееся мне в наследство от школы Анналов, чьим преемником я остаюсь и по сей день, немного — по меньшей мере на одно деление — изменилось. Я по-прежнему уверен в том, что историю во всех ее составляющих следует изучать как феномен «большой длительности», обусловленный прежде всего медленными глубинными течениями, в частности, в области экономики и менталитетов, которые зависят от условий жизни, от развития идей и от формирования идеологий. Лишь эти медленные процессы способны породить определяющие факторы исторических событий, «составные части» соединения, образующего историю. Но я уверен и в том, что в истории, как и в химии, эти «составляющие», каждое на своем месте, могут дать различные результаты — все зависит от того, какой к ним будет (или не будет) применен катализатор. Этот «катализатор» — личность, индивид, который в силу своего характера, способностей и воли влияет на историю, которой он принадлежит, и меняет ее ход. Именно так, на мой взгляд, Ричард Львиное Сердце активно способствовал становлению рыцарской идеологии, а Алиенора Аквитанская (возможно, безотчетно) внесла свой вклад в возникновение понятия куртуазной любви.
Еще более показателен в данном отношении пример Боэмунда, пусть даже не являющийся обобщающим. В ряде работ[2] я не раз говорил о медленном глубинном течении, которое в политическом, религиозном и идеологическом отношении вело к крестовому походу, начавшемуся в конце XI века, поэтому нет необходимости вновь утверждать это в данной книге: с Боэмундом или без него, крестовый поход состоялся бы; с ним или без него, крестоносцы оказались бы под стенами Антиохии. Однако, полагаю, я могу утверждать, что личная роль Боэмунда оказалась в тот момент определяющей — настолько, что в истории редко можно встретить подобный пример воздействия. Ибо без Боэмунда крестоносцы никогда не захватили бы Антиохию, христианская армия, наиболее вероятно, была бы истреблена, и Первый крестовый поход на этом бы остановился. Вследствие этого лик мира был бы иным.
Второй довод — «образцовый», показательный характер моего героя. Боэмунд, по сути, был воплощением исторического мифа: мифа о рыцаре, младшем в бедном роду или лишенном наследства, которому благодаря одной лишь доблести удалось выковать свою судьбу и стяжать славу. Разумеется, он добился этого не только своим мужеством и храбростью, но также своим дипломатическим мастерством, хитростью и беспринципностью, актерским чутьем и умением применять «массовую пропаганду» — одним словом, своим политическим гением. В этом его можно сравнить (но только не в сравнительной, а в превосходной степени) с Гийомом Маршалом, чью биографию в прошлом выпустил ныне покойный Жорж Дюби; это произведение открыло новый путь — к истории менталитета. По этому пути отправился и я вслед за еще одним моим прежним учителем, швейцарцем Полем Руссе, который тоже был первопроходцем такого подхода к истории.
