Был четвертый день осады. Боевые запасы и провизия приближались к концу. Когда восстание боксеров[1] внезапно вспыхнуло и распространилось в Северном Китае, словно огонь в сухой траве, немногочисленные европейцы, рассеянные в нескольких провинциях, собирались обыкновенно в ближайший пост, где можно было защищаться, и решили держаться тут, пока подойдет — или не подойдет — помощь. В последнем случае, чем меньше говорится об их участи, тем лучше. В первом — они возвращались в мире с выражением лиц, которые говорили, что они были близки к концу, и что воспоминание об этом вечно будет преследовать их, даже во сне.
Ишау[2] находился только в пятидесяти милях от берега, а у залива Лиантонг стоял европейский эскадрон. Поэтому смешанный маленький гарнизон, состоявший из туземцев-христиан и железнодорожников с немецким офицером во главе и с пятью статскими европейцами в виде подкрепления, держался стойко в уверенности, что какая-нибудь помощь явится к ним с низких холмов на востоке. С этих холмов видно было море, а на море вооруженные соотечественники. Поэтому гарнизон не чувствовал себя покинутым. Осажденные храбро занимали места у амбразур разваливающихся каменных стен, окружающих крошечный европейский квартал, и быстро, хотя и неудачно, стреляли в поспешно подходившие отряды боксеров. Ясно было, что через день-два все запасы осажденных истощатся, но столь же вероятно было, что за это время к ним могла подойти помощь. Она могла прийти несколько раньше или позже, но никто не решался даже намекнуть на то, что она может опоздать и допустить их погибнуть. До вечера вторника не раздалось ни слова отчаяния.
Правда, в среду их могучая вера в тех, что придут из-за восточных холмов, несколько ослабела. Серые холмы стояли пустынными и неприветливыми, а смертоносные отряды подвигались все ближе и ближе, и наконец подошли так близко, что страшные лица кричавших проклятия людей были видны во всех отвратительных подробностях. Криков раздавалось меньше с тех пор, как молодой дипломат Энслей засел со своей изящной винтовкой на низенькой церковной башне и посвятил свое время на истребление этой язвы. Но молчаливый отряд боксеров становился еще внушительнее, и ряды его продвигались уверенно, неотразимо, неизбежно. Скоро он будет настолько близко, что яростные воины с одного натиска могут перескочить слабые окопы. В среду вечером все казалось очень мрачным. Полковник Дреслер, служивший прежде в одном из пехотных полков, расхаживал взад и вперед с непроницаемым выражением лица, но с тяжестью на сердце. Железнодорожник Ральстон провел полночи за писанием прощальных писем. Старый профессор-энтомолог>[3] Мерсер был еще молчаливее и угрюмее обыкновенного. Энслей утратил часть своего обычного легкомыслия. Вообще дамы — Мисс Синклер, сестра милосердия шотландской миссии, миссис Паттерсон и ее хорошенькая дочь Джесси — были спокойнее остального общества. Отец Пьер, из французской миссии, был также спокоен, как и приличествовало человеку, считавшему мученичество победным венцом. Боксеры, требовавшие за стеной его крови, беспокоили его меньше вынужденного общения с грубым шотландским пресвитерианцем,[4] мистером Патоперсоном, с которым он в продолжении десяти лет вел борьбу за души туземцев. Они проходили мимо друг друга в коридорах, словно собака мимо кошки, и внимательно следили друг за другом, как бы и тут, в траншеях, один не отнял у другого овцу его стада, шепнув ей на ухо что-нибудь еретическое.
Но ночь в среду прошла благополучно и в четверг все опять повеселели. Энслей, сидевший на часовой башне, первый услышал грохот пушки. Потом услышал его Дреслер, а через полчаса он был уже слышан всем — этот сильный, железный голос, издали взывавший к ним о бодрости, возвещавший, что помощь близка. Ясно, что-то подвигалась высадившаяся на берег часть эскадрона. Она поспела как раз вовремя. Патроны почти все вышли. Половинные порции провизии скоро должны были стать еще более жалкими. Но чего тревожиться теперь, когда в помощи можно быть уверенным? Атаки в этот день не будет, так как большинство боксеров устремилось в сторону, откуда доносилась отдаленная стрельба, и становища их были безмолвны и пустынны. Потому все могли собраться за завтраком, веселые и болтливые, полные радости жизни, которая всегда сверкает особенно ярко при надвигающейся тени смерти.
— Бочонок с икрой! — крикнул Энслей. — Ну-ка, профессор, давайте-ка ваш бочонок!
— Да, тысяча чертей! — проворчал Дреслер. — Пора нам попробовать этот знаменитый бочонок!
Дамы присоединились к ним, и со всех сторон длинного, плохо накрытого стола полетели просьбы об икре.
Странно было думать здесь о таком деликатесе, но вот как обстояло дело: за две или за три дня до восстания профессор Мерсер, старый энтомолог из Калифорнии, получил из Сан-Франциско посылку, в которой, между прочим, был бочонок с икрой! Во время общего дележа провизии икру и три бутылки шампанского вина отложили в сторону; по общему согласию эти лакомства предназначались для последнего радостного банкета, долженствовавшего иметь место, когда осажденные увидят конец опасности. Теперь, когда они сидели за столом, до слуха их доносился грохот пушек, которые должны были спасти их.
