Крюк мне по телефону сказал: «Приезжай, такое увидишь, что офигеешь». Кондратий говорил потом, что ему то же самое выдали. Голосом таким, непростым и таинственным.
Я спросил, куда приезжать‑то, на пирс или в гараж. Крюк, вроде, собирался покупать скутер, и я был точно уверен, что он хвастаться зовёт. А он выдал: «Домой ко мне приезжай, тормоз, какой пирс! Тусоваться будем, я вас с Кондратием познакомить хочу кое с кем из домашних».
Но вот с кем? Его Соню я, слава Богу, и так отлично знаю — свидетелем на свадьбе был. Лидка в четвёртый класс перешла, Лёся — в младшей группе, сколько я помню, а больше, похоже, никого у них не планировалось. Муркентий — не в счёт. Пса, что ли, завели?
Кондратий мне потом говорил, что то же самое думал. Про щенка.
Мы с Кондратием встретились около нашей школы. У нас было с собой кое‑что, посидеть. Я ещё прикупил для Сони цветочки, она всякие шикарные букеты не любит, все в курсе, а любит эти меленькие, беленькие, типа ромашек, а Кондратий заявился со здоровенным тортом для их малышни, хотя Соня такие нездоровые сладости, как торт, не очень одобряет.
Мы оба думали как: щенок так щенок, почему б не посидеть по этому поводу. Тем более что надо было перетереть кое‑что, по вопросу насчёт Аляски. Вроде, у всех потихоньку утрясалось с отпусками, с паспортами, с визами, со снарягой и с прочими важными вещами.
Аляской мы все болели с давних пор. С тех пор, приблизительно, как вернулись с Алтая. Идея Крюка, конечно. Он по жизни маньячит очень сложными маршрутами, а тот пик на Аляске — будьте-нате, какой маршрут. Костоломный. Шеститысячник. Температура — плевки на лету мёрзнут. Шквальные ветра. Плюс горы такой жестокой красы, что слёзы наворачиваются и сердце щемит. В общем, для мужиков маршрут.
И мы ещё тогда друг другу сказали, что щенок — это, небось, предлог. Что Крюк, небось, перетёр с юсовцами насчёт визы, базы и прочего прекрасного. Ну и ладно.
И поднялись к нему на четвёртый этаж.
Шум был большой — у ребятни каникулы посленовогодние. Умильство: Соня просияла, как школьница, ткнулась в цветы лицом, Лёся высунулась в прихожую, а потом в комнату басом сообщила: «Тошечка, Лидка, там Кандватий и дядя Дима бавадатый!», Лидка выскочила с писком, Муркентий вышел хвост трубой, а вот Тошечка — не показался. Из чего я заключил, что он, вроде, не щенок — не бежит и не тявкает.
Крюк стоял, спиной косяк подпирал, руки в брюки — наблюдал с улыбочкой. Мы ему вручили торт и это самое, он только головой мотнул:
— Ну, вот не охламоны, а? Димон, ты вырастешь когда‑нибудь из младшего школьного возраста? Кондрат, я ж просил… Ну, охламоны…
Кондратий говорит:
— Ты, вроде, познакомить обещал с кем‑то… — и на Соню смотрит.
А Соня хитренько улыбнулась — и шмыг: «Пойду чайку согрею». Сговорились.
— Ладно, — говорю, — за душу‑то не тяни.
Крюк кивнул уже согласно.
— Окей, сейчас Тошечку увидите. Маэстро, урежьте марш!
И Кондратий урезал немедленно: «Трам-тадам-тара-тата-тата-тата-там-пам-пам!», — а девчонки закричали:
— Тошечка, выйди сюда, а?!
— Пожалуйста!
Сюрпри-из, так сказать.
Мы с Кондратием немало видели, но к такому абсолютно не были морально готовы. Это был шок — аут, ступор, обалдели. Стоим в дверях гостиной, как два дурака, глазами лупаем. А Тошечка спрыгнул легко с дивана и идёт к нам вразвалочку. Знаете, как шимпанзе ходят — на двух ногах, но и на костяшки пальцев рук слегонца опирается. Руки длиннющие, позволяют.
Как это описать‑то? Даже и не знаю.
Ростом он, если бы прямо встал, вышел бы аккурат с Крюка, то есть, под метр девяносто, но сутулился по-обезьяньи. Пушистый прямо‑таки очень, пушистый, как персидский кот — серебристый такой пух, будто облачко, и длинный ворс, и всё тело в этом пуху. Только мордень гладкая — обезьянья мордень, и нос плоский, и челюсти выступают, и уши врастопырку, а цвет у морды лица — серый, но не землистый, а серебристый какой‑то, с лоском. Подвижная-подвижная мордень, и на ней — человеческая улыбочка, приветливая и смышлёная, и блестят тёмно-синие глазищи, умные и весёлые, а над ними — ресницы белёсые, мохнатые, и брови — как заиндевелые щёточки.
Небывалый обезьян был Тошечка. Существуй на белом свете снежный человек — так, скорее, снежный человек он был, а не простой обезьян. Или — как инопланетянин, похожий на обезьяна. И смотреть на него было одно удовольствие, как на умного, подвижного, здорового зверя.
Но мы с Кондратием не успели спросить, где это Крюк раздобыл такого диковинного питомца. Потому что Тошечка протянул мне горилью лапищу и сказал человеческим голосом:
— Добрый вечер, Дмитрий. Игорь показывал мне ваши фотографии: не узнать вашу знаменитую бороду, конечно, нельзя. Я — Энтони, но Игорь, Соня и их дети зовут меня Тоша. Мне нравится.
Голос у него был, как у парня лет двадцати, спокойный и дружеский. Но, ёлы-палы, я и так был как пыльным мешком шарахнут — а тут ещё заговорил странный зверь. Ещё бы Муркентий заговорил, когда вышел поздороваться…
Но его лапу-руку я пожал. Она была похожа на человечью, только пальцы длиннее, и, мне показалось, суставов на них больше. Тёплая кожа, крепкое пожатие — только на тыльной стороне кисти у него тоже росла мягкая серая шерсть, хоть и покороче, чем на теле.