Мать рассказывала Сереже: был у отца приятель по фамилии Небыл. Звали его Ян Янович. Деды его происходили из чехов, но родители обрусели и почитали родным языком русский.
Сережа смутно помнил — пришел к ним рослый дядька в сапогах. Лица его Сережа не видел: оно было заслонено могучей грудью, похожей на бочку. Дядька топал сапогами и гулко хохотал. А из его правого кулака тянулся табачный дым.
Ян Янович слыл весельчаком, балагуром. Он говорил:
— Вся наша жизнь, ей-богу, комедия, причем уморительная, если не считать времени сна. Во сне мы серьезны. Самое комичное, что мне снилось, представьте, вот что: сидит мужчина и жалуется другому: «Слушай, а ведь я люблю твою жену!» А тот его утешает… Но и это, кажется, было наяву.
Жил Ян одиноко.
Где-то в Чехословакии, в городе Киёв на притоке Моравы, у него были дальние родичи. Однако переписываться с ними ему не советовали. В начале тридцатых годов, когда мы покупали промтовары по карточкам, пришла Небылу из-за границы посылка, и в ней — отменные темно-желтые штиблеты фирмы «Батя» и свитер с вышитыми на груди скачущими оленями. Свитера Ян не носил, но показывал его и смеялся, подергивая себя за рыжеватый шелковистый ус:
— Жду, когда с него олени ускачут.
А в Киёв написал на модном тогда языке эсперанто.
Его мать и незамужняя сестра жили на Волге, под Куйбышевом, в маленьком рабочем поселке, который назывался Студеным Оврагом. Небыл виделся с ними редко — добро, если в служебный отпуск, а отпуск он получал не каждый год.
Друзья пытались его сосватать, пристроить к порядочной женщине. Этот человек должен был принести счастье — веселое, легкое, доброе. И его попрекали все, кому не лень:
— Спишь на раскладушке, один, как дежурный или евнух. Это же грех!
Небыл отвечал с серьезностью:
— Братцы, у меня сестричка старшая в девицах ходит. Выпрыгивать раньше нее? Неудобно. И потом, ну какой я муж, какой отец! Моя жизнь — на колесах, на крыльях, на веслах, в седле. Я бродяга. Ходить в женихах лестно.
— А не смешно?
— Всё в жизни смешно, пока умеешь смеяться. И все очень грустно, если ты, прошу прощенья, Собакевич.
Одно время рассказывали: отличила Небыла девушка, смешливая и добродушная, как он сам, а главное — одной с ним профессии, геолог. И будто бы Ян так расстроился, что на коленях просил девушку отпустить его с миром.
Небыл сердился, когда ему напоминали об этом:
— Кентавры… порожденья крокодилов! — И добавлял, что единственный его друг — Георгий Карачаев, Сережин отец, ибо он не сводничает.
А дружить Небыл умел. Дружить он был мастер. Он нравился людям с первого взгляда, с первого слова, и потому познакомиться в дороге, на речном пароме или в кузове попутной машины для него означало — непременно обменяться адресами. Новые и старые друзья ждали Яна Яновича, готовились встретить. С ним не было скучно. От вина он не пьянел, зато хмелел от веселого свободного дружелюбия.
За преферансом он не мог бы усидеть и получаса. Но ему ничего не стоило после многодневной дороги провести ночь без сна за доверительной беседой. В голубых глазах Яна возникала пристальная точечка внимания, участия, увлечения. Он и сам возбуждал к себе жадный и всегда веселый интерес. Тратить Небыла на «пульку» никто не желал.
Был у Яна недостаток. Курил он, как дымогарная труба, как Вельзевул, если учесть, что именно от оного и пошло баловство с табаком; курил только махорку самых дешевых сортов. От пальцев его правой руки исходил запах жженой газетной бумаги, стойкий, как запах чеснока.