– Хватит ныть, – сказала Григорук. – В Египте поноешь.
У меня роман с женатым человеком. Григорук этого не понимает.
– Все мужчины делятся на три категории, – продолжает Григорук. – Женюсь, куплю, полетим. У тебя, сама понимаешь, какая категория. И не женюсь, и не куплю. И даже не полетим. Авиабилеты тебе Людочка покупает.
Людочка – это она.
У Григорук, как она сама про себя понимает, благородная миссия. Вырвать подругу из лап порочного чувства. Поэтому она нарыла у себя в почте пресс-тур в пятизвездочный отель в Египте, принадлежащий какому-то итальянскому миллионеру. Мы летим туда освещать. Хотя я бы спокойно лежала на кровати и грызла одеяло.
Она запихнула меня в такси, очнулась я в самолете. Григорук мне как мать. Мне вообще многие как мать. Григорук – лидер среди них. Она жгучая брюнетка, которая красится в еще более жгучую. Гребля сделала из Григорук человека: спина широкая – если вшарашит, мало не покажется.
– Машина – не надо баловаться, – с достоинством говорит о себе Григорук.
Я наоборот – блондинка, ну хорошо, невысокая, внешность формата «маленькая собачка до старости щенок». Обидно, но хоть до старости.
Кроме нас летят две сестры-певицы кавказского происхождения, их папа в блестящем пиджаке, похожий на сутенера, модный фотограф, местами лысый, директор модельного агентства, о котором говорят, что он приторговывает моделями, и целая толпа моделей, одна из которых мисс чего-то там. Уже в самолете я чувствую диссонанс внутреннего состояния с внешней средой, но поздно. Григорук злорадно шепчет:
– Это тебе наказание за попытку разбить крепкую семью, – и протягивает рвотный пакет.
Мне двадцать пять лет, и я работаю журналистом. Это моя первая ошибка. Работа паршивая – что не напишу, скандал. В каждом абзаце у вас, говорят читатели, глупость. И выражение лица поменять бы не мешало. А один редактор у нас в газете напился и говорит: у Тарасовой жанр, говорит, фигня с портретом. Это про мою рубрику.
Первая ошибка – профессия. Вторая – роман с замужним человеком.
В довершение всего он мусульманин. Наш, российский гражданин.
Григорук говорит, что я стану жертвой шариата:
– Будешь второй женой. А потом пойдут и третьи, четвертые. Будешь сидеть в чалме и шароварах.
Григорук налила в стакан джину, купленного в дьюти-фри, и добавила тонику. Барменам Григорук не доверяет.
– Везде наебывают. А приличной маргариты во всей Москве не найдешь: или айсберг плавает, или моющим средством пахнет.
– Тяпнешь? Нет? Страдаускас?
Григорук периодически добавляет прибалтийские суффиксы ко всему живому. Папу певиц, к примеру, она называет козляускасом.
Аэропорт напоминал гигантский цирк-шапито: купола, похожие на барханы. По аэропорту ходили стройные красивые египтяне в бежевом. Жара.
На ресепшне Григорук по-хозяйски оперлась на мраморную стойку, отвернувшись от портье. Так она выражала свое гордое незнание английского языка.
– Спроси у них, где деньги оставить. Сейф у них хоть есть?
Когда деньги и перстень с бриллиантом, подаренный кем-то из администрации президента, укладывали в сейф, Григорук все равно была недовольна. Иногда она спрашивала шепотом:
– Как думаешь, доверять арабам или нет?
Потом мы расположились в номере, Григорук долго возилась у холодильника, что-то откручивала, смешивала, булькала, потом доложила:
– Людочка готова.
И мы пошли к морю. От моделей сразу же оторвались. Григорук выразила это такими словами:
– Рядом с ними мы – корова и дирижабль. Зачем тебе такие переживания?
Хотелось бы узнать точнее, кто корова.
Шезлонги повернуты к морю как к телевизору. С песком здесь творят что хотят: прочерчивают дорожки, раскатывают блином, рыхлят, превращая в крошку.
– Хочешь ликерчику с шампанским? Я разбавляю, потому что у меня ликеру много, а он сладкий.
Я ничего не хочу, а хочу умереть. Мое тело колышется на гигантском понтоне из пластиковых кубов. Я засыпаю, засыпаю, засыпаю…
Просыпаюсь я от детских криков. Дети купаются. Григорук нет, только пустой бокал из-под коктейля.
Двое у понтона кормят рыбу. Кормят остатками завтрака. Они побаиваются пляжного охранника. Поэтому броски получаются вороватые. Рыба приплывает крупная, синяя, с розовой кольчужкой чешуи, хватает белыми губами и тут же, обнаружив, что это не хлеб, а апельсиновая цедра, выплевывает с возмущением.
– Ну забыла я тебе булочку сегодня, – говорит бабуленька в марлевом платке. При бабуленьке то ли сын, то ли муж: весь в наколках.
– Не рискуй там, Толик, – говорит она, глядя, как он надевает маску для плавания. – Говорят, одному мужчине рыба нос откусила.
Заметив меня, бабка говорит:
– И ты бери в столовке хлеб и корми рыбку, видишь, рыбка голодная!
Русский человек приезжает сюда не просто отдыхать. Он миссионер и должен накормить египетскую рыбу.
За голубой рыбой – а все они метровые, жирные – приплывает ворох черных бархатных парусников, чертят зигзаги под апельсиновыми корочками. Люди сбегаются с понтона, смотрят.
Здорово лежать, когда ветер и тебя, и тетрадку треплет как флажки – и ничего не писать. А только мечтать, глядя на раздел бирюзового и синего, на крючок сухогруза и розовую гору вдалеке.
