Девятый день
«Следующая станция…» — объявляет голос ниоткуда мою остановку, и я делаю два шага в сторону двери, скользя ладонью по никелированной палке под потолком вагона. На палке микробы и бактерии — возбудители всех известных болезней от чесотки до СПИДа. Эта мысль приносит мне облегчение. У меня есть шанс неизлечимо заболеть и покончить с существованием, лишенным смысла.
В грязном стекле отражается перечеркнутый надписью «Не прислоняться» смутный женский силуэт. Мой силуэт. Мне неприятно смотреть на него, и я отвожу глаза. Прислоняюсь спиной к запрещающей это надписи, обвожу взглядом вагон. Народу не то чтобы много, но почти все места на кожаных диванчиках заняты.
Лица пассажиров в свете ламп сероватые и нездоровые, глаза равнодушно смотрят перед собой или уткнулись в какое-нибудь чтиво. Все выглядят обособленными и отгороженными друг от друга.
Только две юные особы в коротких ярких нарядах и смелом макияже оживленно разговаривают, сблизив лица, да пожилая женщина что-то внушает черноволосой девочке лет пяти, стоящей коленками на диванчике.
В вагоне чисто. Мне, коренной москвичке, приятно сознавать, что наше метро по-прежнему лучшее в мире.
Эта мысль на мгновение зацепляется за сознание и вызывает удивление. Удивляет появление положительной эмоции, да и появление эмоции вообще.
Сколько же я не ездила в метро? Пожалуй, года три. Тогда оно выглядело ужасно: грязь, наперсточники, торговцы, цыгане — не многим лучше кошмарной нью-йоркской подземки.
Три года. Почти столько же я не выходила из дома одна.
Страшно подумать, что я на это решилась. На что я рассчитываю? Что он не узнает? Конечно, узнает.
Если не знает уже. Ведь меня оставили одну не более чем на полчаса.
А может быть, я хочу, чтобы он узнал? Надеюсь, что он начнет кричать и я заплачу от обиды?
Наконец заплачу.
Я всегда легко плачу, можно сказать, люблю это дело. Но сейчас слез нет. Я не плакала в тот день. И ни разу потом. А ведь должна бы плакать, заливаться.
Не могу. Ни одной слезинки. Только сердце щемит и что-то душит, сжимает горло, мешая дышать и говорить.
Лица напротив сливаются в одну грязно-белую полосу. Медленно накатывает и отступает головокружение.
Я поворачиваюсь лицом к дверям, сжимаю пальцы на поручне, крепко, до боли зажмуриваюсь.
Не могу вдохнуть. Не могу.
О Господи! Помоги мне!
— Выходите?
Грубый голос демонстрирует готовность к скандалу. Локоть мне в бок, угол сумки в колено.
Спасибо, мадам! Вы помогли мне вдохнуть.
— Выхожу.
Будь благословенно московское метро! Здесь не размечтаешься, не распереживаешься, живо определят на место, вовлекут в заданный ритм движения. Вперед, вперед, вперед! Вынесли из вагона, пронесли к эскалатору, вынесли на поверхность, оттолкнули с дороги и бросили.
Теперь делай что хочешь, ты уже не часть толпы, не принадлежность метро, ты одиночка и сам за себя отвечаешь.
Вдоль реки, через парк, все время в горку, к белой ограде, виднеющейся среди деревьев, — почти забытая дорога.
Засинели церковные купола — вот я и у цели.
Прекрасен храм, прекрасен старый парк, и лица людей прекрасны. Люди неспешно движутся среди деревьев.
Какое счастье родиться русской в России! На мгновение забываю обо всем, стою и смотрю вокруг.
Кажется, мне стало немного легче. Но слез по-прежнему нет, и камень на душе давит и холодит ее.
У крутого церковного крылечка — на паперти — достаю из сумки черную косынку, покрываю голову и медленно поднимаюсь к открытой для всех двери.
Я стою под куполами в окружении икон, и горящих свечей, и запаха ладана, смотрю в прекрасные скорбные всезнающие и все понимающие глаза Богородицы и не молюсь.
Я не умею молиться. Ни родители-коммунисты, ни пионерско-комсомольское прошлое не научили меня этому.
У меня всего две молитвы: «Господи, помоги!» — для самого трудного, страшного часа и «Благодарю, Господи!». — для самого светлого и радостного.
Сейчас они не подходят.
По соседству идет служба. Слышится голос отца Николая — низкий, рокочущий, величественный.
Женщина моих лет и моей комплекции, в темном платье и платке, обнимает меня, и мы целуемся.
У женщины чистое моложавое лицо, умный, полный сочувствия ясный взгляд.
Мы с матушкой Ларисой выходим из церкви, делаем несколько шагов в глубь парка и садимся на пустующую скамейку. Молчим.
Ларисины маленькие натруженные ладошки бесцельно разглаживают юбку на коленях. Не глядя на меня, Лариса негромко говорит:
— А ведь она была здесь.
— Кто? — выдыхаю я, заранее зная ответ.
Ларисе пора возвращаться к своим обязанностям.
Мы прощаемся, я бреду по парку к троллейбусной остановке.
После разговора с Ларисой мне стало еще тяжелее.
Снова и снова донимает саднящее чувство вины и безответный вопрос «почему?». Почему меня не было рядом? Не было рядом в трудные минуты для единственного человека на Земле, который имел все права на меня?
Не помню, как ехала в троллейбусе, как сошла на нужной остановке. Медленно, едва переставляя ноги, тащусь вдоль проспекта по тротуару, к заветной девятиэтажке.
Вдруг что-то ощутимо толкает меня в спину. Один раз и второй. Не сразу включаюсь в действительность и оттого еще сильнее пугаюсь.
