Март Кивастик
Когда окончательно прояснилось, что все в полной заднице, остался единственный выход — продать Пилле. Пеэтер приуныл. Пойти и сказать ей прямо в глаза, что послушай, Пилле, тебе придется уехать, возможно, даже в Финляндию, а может, и еще черт знает куда, но у меня больше нет денег, чтобы платить за тебя, понимаешь? Прошу тебя, иди и не оглядывайся, не будем усугублять и без того тяжелую для нас обоих ситуацию. Ведь тебе должно быть до лампочки. Конюшня есть, овса навалом, в загоне бегать будешь, так что, по сути, разницы нет, кто все это станет оплачивать. Может, тот, кто тебя купит, окажется хорошим человеком, который любит животных, не будет ни с того ни с сего хлестать тебя, и в его карманах всегда найдется сахар.
Эти доводы не слишком утешали его. Настроение было поганое и становилось все поганее. Найти бы достойное место, тогда Пилле и впрямь было бы без разницы, где жить. Номер Иво забит у него в мобильнике.
— Привет.
— Привет, — отозвался Иво.
— У меня такое дело. Кажется, ты можешь мне помочь. Ты катался на моей Пилле и, Иво оказался в седле.
— Погоди, я слезу, а то трудно разговаривать, — сказал он, спешиваясь. — Так, что у тебя? Что-нибудь с Пилле?
— Да.
— Что случилось? Кашляет?
— Нет.
— Температура?
— Нет, черт возьми, с Пилле все в порядке!
— У тебя такой постный голос, я решил, что.
— Так вот, беда в том, что я вынужден ее продать.
— Ага.
— Что ага?
— Надоела верховая езда?
— Нет, не надоела, просто финансы поют романсы. Полная жопа.
Если удастся продать лошадь, можно будет погасить хотя бы один месячный платеж. И избавиться от всех этих забот. От говна, подпруг, хромоты и кашля. Пеэтер припомнил все лошадиные недуги, чтобы было побольше причин ни о чем не жалеть.
— Мне будет тяжко, — сказал Пеэтер. — Во всех проклятых смыслах!
— Куда-нибудь в деревню на поля ее нельзя вывезти? — спросил Иво. — К бабушке, там платить не надо.
— Бабушка умерла. И вовсе не здесь, а в Австралии. Дедушка тоже умер. Земли у меня нет и вообще, я сыт по горло.
Он не имел в виду лошадь. Дело не в Пилле. Пилле — всего лишь обыкновенная вороная двенадцатилетняя кобыла. Привередливая, плохого нрава и милая. В шпорах она не нуждается. Без понукания идет вперед, только успевай придерживать. В чистом поле может совсем одуреть, если поводья выпустить. В руки уже не дается, рвет удила и поймать ее можно только перед лесом. Леса она боится. Конечно, она боится сотни вещей, кроме леса еще желтую бочку, зеленый шланг, а раньше и воробьев. Страх перед воробьями более-менее прошел, но глаза и сейчас наливаются, когда видит их. Боится, что атакуют.
— Сколько ей сейчас? — спросил Иво.
— Двенадцать исполнилось.
— Ну, да.
— Что, ну, да?
— Я подумал, что может одиннадцать или десять, а Пилле, черт, уже двенадцать!
— В девяносто седьмом родилась. Вместе со всей той компашкой, помнишь, там была еще Патси и. слишком старая, да?
— Не слишком старая, но и не слишком молодая, все зависит от того, куда продавать. Двенадцать это все же двенадцать. Это тебе не пять.
— Так ты там почву прозондируй, пожалуйста, Иво!
По прикидке Иво, в лучшем случае за Пилле можно выручить семь тысяч евро, в худшем — меньше. Намного меньше. Кто сейчас покупает лошадей. Скорее, купят мышку.
Иво обещал осмотреться. Семь тысяч евро — это более ста тысяч крон. Не разбогатеешь. Счастливее тоже не станешь. А как вспомнишь, что это деньги за Пилле, то и думать не хочется. Черт, но другого выхода нет.
Наступил вечер. И ночь. Но сна не было. Из окна виднелся свет уличных фонарей. Рядом тихонько сопела Кертту. Кажется, спала.
— Кертту! Ты слышишь?
Кертту перестала сопеть, повернулась на спину, открыла глаза и уставилась в потолок. Она ничего не соображала.
— Что случилось? — наконец спросила она.
— Мне придется продать Пилле, дело совсем труба, — ответил Пеэтер.
— Труба?
— Плохо, значит!
— Господи, так продавай, тебе что, ночью кроме как о лошадях говорить не о чем? Труба!
— Просто жалко.
— Так не продавай! Только давай спать. Ночь на дворе! Мне утром на работу, ты не забыл?!
— Окей, окей… — Пеэтер повернулся к жене спиной, закрыл глаза, но сон не шел. Перед глазами Пилле наматывала круги. Как тогда, когда она с Паулем участвовала в Балтийском турнире. Это было двоеборье. После выездки они были еще четвертыми, но второй и третий споткнулись и вышли из борьбы. Пилле была в лучшей в своей жизни форме. А Пауль в конкуре перепутал дорожку и преодолел не тот барьер! Словно заболел Альцгеймером, хотя Паулю тогда было всего под двадцать. Потом Пилле будто сошла с ума. Пыталась забраться вверх по стенке. Пауль был несчастен, а Пилле совсем обезумела, ведь она так готова была прыгнуть, а ей не дали!
— Пеэтер, ну, пожаааалуйста! У меня завтра рабочий день.
Черт, он думает вслух! Пеэтер затих. С силой зажмурил глаза и больше не произнес ни слова. Но перед мысленным взором кружились теперь две лошади вместо одной. Одна большая и одна маленькая, вроде жеребенка. Обе вороные, похожие на Пилле. Видимо, эта вторая была Пилле еще жеребенком.
И тут же наступило утро.
Пеэтер пришел на работу с зыбкой надеждой, что дела поправились. Но, дудки. Все по-прежнему было в заднице. Налоги не уплачены, зарплаты тоже, заказчики испарились. Секретарша взглянула на него, по-птичьи склонив голову. Обычно у нее совсем не было времени, так как вечно звонил телефон.
