Семян много вынесешь в поле, а соберешь
мало, потому что поест их саранча.
Второзаконие, глава XXVIII, стих 38.
В середине девяностых я работал юристом в одной из распавшихся после фирм. Фирма занималась продуктами питания: мы ввозили их Финляндии и Швеции и перепродавали региональным оптовикам, которые сами не имели выхода на экспорт, но нуждались в ассортименте.
По делам фирмы мне часто приходилось бывать в Петербурге и выручать застрявшие на таможне грузы. Здесь требовались уже не юридические навыки, а лишь напор и уверенность, с которой я вталкивал взятки и хлопал дверьми разных инстанций. Именно тогда я убедился, что если в России и есть честные люди, то работают они не в мэрии, не на таможне и не в санэпиднадзоре.
Мелкие чины обычно брали деньги, воровато озираясь и затаскивая меня за рукав за ряды контейнеров. Они торопливо пересчитывали купюры, скомканными совали их в карман, после чего ставили нужные печати или чаще просто шептались с прапорщиком у проходной, материли его, уговаривали, горячась, стучали пальцем в грудь, пока тот, махнув рукой, не открывал ворота и не разрешал нашим рефрижераторам проехать.
Если же застрявшая на таможне партия была слишком велика или у продуктов истекал срок годности, тогда для ускорения приходилось обращаться к крупному таможенному начальству. Эти имели уже значительные, оплывшие от непривычки ходить пешком лица и деньги принимали либо с глазу на глаз у себя в кабинете, либо, что потом стало чаще практиковаться, переводом на счета подставных фирм, оказывавших туманные услуги, вроде юридической консультации или разработки плана развития бизнеса. При наличии минимальной фантазии такой убогий план даже и с графиками — можно было скачать и в «Интернете».
За два года моей работы юристом я встретил только одного честного таможенника, наоравшего на меня и швырнувшего конверт с деньгами на пол, и то, как после оказалось, его в это время подсиживал его зам. И подсидел-таки. В следующий раз, когда я приезжал, они уже обменялись кабинетами. Потом еще раз обменялись, а потом разом сгинули: один в руководство общепитом, другой в «Аэрофлот» на вторые роли. Не запомнил только который куда.
Мне было тогда тридцать года, я был не женат, свободен от обязательств и материально независим — одним словом, у меня было все, что нужно для счастья, однако счастлив я не был. Не потому, что не мог, а потому что… шут его знает почему. Скорее всего, просто не давал себе до конца расслабиться, а все как-то откладывал на потом. У меня было много кратковременных связей, безболезненно обрывавшихся и почти не имевших шлейфа неприятных впечатлений — ночных звонков, слез, случайных встреч у общих знакомых и т. д.
Как-то ранним вечером, отправив в Москву очередные четыре рефрижератора с морепродуктами, я шел по набережной реки Пряжки, которая вытекает из Мойки где-то рядом с Финским заливом.
Признаться, меня, москвича, привыкшего иметь дело с единственной, хотя и широкой, но почему-то незаметной рекой, всегда поражало в Питере обилие речушек и каналов, на которые я то и дело натыкался, когда бродил по городу. Название многих из них я забыл или даже не знал никогда, но это не мешало мне их любить. Я даже уверен, что пролистай я одну из тех туристических книг, которые громоздятся на моих полках и узнай, где Обводный канал и где канал Грибоедова, и в котором месте от Большой Невки отходит Малая, то город навеки утратил бы свою загадочность, и я не смог бы так часто возвращаться к нему в мыслях.
Впрочем, возможно, что у меня и нет к Питеру своей любви, а есть лишь отраженная любовь. Ее любовь…
* * *
Тогда был август, погода стояла ветреная, но теплая. Обычно я ленив, люблю удобства и ради трех кварталов ловлю такси, но в тот день у меня отчего-то возникло желание пройтись пешком и посмотреть город. Возвращаться на Каменноостровский к приятелю, у которого я жил, и снова целый вечер сидеть в душных комнатах и от нечего делать пить, молчать или говорить об уже известном, не хотелось, и я решил побродить часа три по вечернему Питеру, поужинать где-нибудь в ресторанчике или кафе, а после пешком же добраться до Каменноостровского. Напротив Новой Голландии я остановился и выкурил сигарету, а после довольно скоро оказался на Большой Морской улице.
Здесь в десятке метров от моста я увидел прикорнувший к обочине старенький «Опель», жалобно моргавший аварийкой.
Возле спущенного заднего колеса сидела на корточках молодая женщина и с видом полнейшего отчаяния вытирала лоб тыльной стороной руки. Не помню, забилось ли у меня тогда сердце, почувствовал ли я что-то, или же это наступило позднее? Часто наша память, возвращаясь в прошлое, бессовестно передергивает колоду событий, перемешивая их истинную последовательность. Знаю только, что уже через два часа нашего знакомства у меня не было в мире человека дороже, чем она.
А тогда, просто пожалев женщину, лица которой я еще даже не видел, я присел рядом с ней на корточки и спросил:
— Проблемы?
Она повернулась, и я увидел выпуклый лоб с каштановой челкой, живые глаза неуловимого не то карего, не то темно-зеленого цвета, прямой нос и губы, вздрагивающие, как у маленькой девочки, вот-вот готовой расплакаться. Была ли она красавицей? Ответ на этот вопрос слишком субъективен. Что такое красавица? Это что общее, тиражно стандартное. Она же была сама собой.
