Усталые, продрогшіе, брели мы, злополучные туробойцы, по гребню Куросцѣри — самому проклятому гребню на всемъ Кавказѣ! Снизу, отъ станціи Казбекъ, онъ представляется чѣмъ-то въ родѣ зубчиковъ валансьенскаго кружева, но въ дѣйствительности отъ зубчиковъ-то этихъ и горе. О, Боже мой! Во сколько балокъ пришлось намъ нырнуть! на сколько обрывовъ вскарабкаться! Влѣво отъ насъ была пропасть, вправо — минуя голую, обвѣянную вѣтрами, каменистую гряду — тянулась снѣжная равнина, еще недавнее пастбище туровъ; теперь имъ не подъ силу стало пробивать копытами крѣпкій настъ, и умные звѣри перекочевали… куда? — Богъ ихъ знаетъ! По крайней мѣрѣ, напрасно проблуждавъ по вершинѣ Куросцѣри двое сутокъ, мы возвращались, какъ горе-охотники, не видавъ ни шерсти, ни пера.
Свечерѣло. Небесная синева зажглась звѣздами — такими крупными, яркими и близкими, что казалось: вотъ-вотъ еще саженей пятьдесятъ подъема, и мы будемъ уже въ царствѣ звѣздъ. Бѣлая папаха Казбека мерцала тѣмъ таинственнымъ самосвѣтомъ, понятіе о которомъ могутъ составить лишь тѣ, кому случалось наблюдать снѣговыя вершины въ безлунную, но сильно звѣздную ночь. Внизу, подъ туманами, неистовствовали, какъ двѣ озлившихся шавки, Куро и Катуша — отецъ и мать знаменитой Бѣшеной балки, имъ въ отвѣтъ глухо рычалъ изъ неизмѣримой глубины Терекъ.
Намъ было очень невесело, особенно, когда случалось переходитъ горные ручьи. Встрѣчный вѣтеръ, и безъ того уже леденившій наши кости, швырялъ намъ тогда въ лица водяную пыль, коловшую насъ, точно иглами. У меня растрескались губы, болѣли глаза. Было невозможно перекинуться словомъ съ товарищами-грузинами изъ Казбека: вѣтромъ захватывало дыханіе. Онъ вылъ, свисталъ, гайгайкалъ, мяукалъ, домового хоронилъ и вѣдьму выдавалъ замужъ… О, кой чортъ понесъ меня на эту галеру!
Была бутылка коньяку — роспили. Начать другую, захваченную про запасъ, не далъ вожатый нашей компаніи Сюмонъ А — дзе, истинный оракулъ горныхъ экспедицій, малый умный и толковый, наметавшійся въ обращеніи съ русскими и даже не безъ нѣкотораго образованія:
— Не пейте: до сакли недалеко. Выпьемъ, что останется, когда придемъ въ тепло. Вина не найдемъ: хозяинъ — бѣдный осетинъ. А, когда попадемъ въ тепло, нельзя не выпить: иначе привяжется лихорадка, будутъ болѣть руки и ноги, кости ломить…
Досаднѣе всего было сознаніе, что аулъ Казбекъ лежалъ какъ разъ подъ нами. Если бы не тучи да туманъ, мы видѣли бы его огни. Если бы не вѣтеръ, да не ревъ потоковъ, мы, вѣроятно, слышали бы звяканье бубенчиковъ и стукъ колесъ по военно-грузинскому шоссе. Но короткая тропинка съ Куросцѣри къ Казбеку была съ третьяго дня испорчена нашею же неосторожностью [1], и теперь намъ приходилось дѣлать обходъ верстъ въ десять по дебрямъ и кручамъ — чуть не къ самому Дарьяльскому посту.
Какъ мы добрели къ обѣщанному Сюмономъ ночлегу, ужъ и не знаю. Помню только, что отъ устали ни ѣсть не могли, ни сонъ не бралъ. Въ саклѣ осетина было бѣдно, грязно, душно, тѣсно, но — все же тепло и не подъ открытымъ небомъ. Ночь давно померкла; небо заплыло тучами; вѣтеръ выросъ въ бурю; первобытно свалянныя на авось и небось стѣны сакли дрожмя дрожали подъ его бѣшенымъ напоромъ.
Наша хозяйка — молодая, но совершенно истощенная работой, лихорадкой и безкормицей женщина — укачивала дочку, самую чахлую и крикливую дѣвчонку изъ всѣхъ ребятъ Большого и Малаго Кавказа. Мелодія ея колыбельной пѣсни была заунывна и однообразна, а слова — странны дикою загадочностью. Они походили на заклинанія. Мать не то благословляла свое дитя, не то ворожила надъ нимъ. Сюмонъ, какъ умѣлъ, перевелъ мнѣ этотъ оригинальный текстъ, а я впослѣдствіи — тоже, — какъ умѣлъ — попробовалъ переложить его стихами:
Спи, красавица моя,
Будь счастливою всегда
За тебя — пророкъ Илья
И падучая звѣзда.
Палъ надъ Терекомъ туманъ,
Подъ скалой сверчокъ запѣлъ…
На Казбекѣ Ариманъ
Снѣжной бурей зашумѣлъ.
Небесамъ грозитъ войной
Гордый ада исполинъ:
Вамъ тягаться ли со мной?
Я вселенной властелинъ!
Но за дерзостную рѣчь
Воздадутъ ему свое
Михаила грозный мечъ
И Георгія копье!
И погибнетъ сила зла,
И — улыбкою горя —
Благотворна и свѣтла,
Встанетъ красная заря.
Спи, красавица моя,
Будь счастливою всегда!
За тебя — пророкъ Илья,
И падучая овѣзда.
Что осетинка поминала въ своей пѣснѣ св. Илью, Георгія Побѣдоносца и архангела Михаила, удивляться нечего. Религія осетинъ, даже опредѣленно настаивающихъ на своемъ магометанствѣ или христіанствѣ, поражаетъ путанностью вѣрованій и понятій. Магометане чтутъ многихъ христіанскихъ святыхъ; христіане не прочь послушать наставленіе изъ корана; тѣ и другіе съ полной искренностью продѣлываютъ многіе обряды совершенно языческаго характера, идолопоклонствуя, когда того требуетъ обычай, съ рѣдкою наивностью. Св. Илья — молніеносецъ и громовникъ — почитается одинаково всѣми осетинами… Но причемъ же «падучая звѣзда»?
Я спросилъ Сюмона. Онъ отвѣчалъ:
— О! падучая звѣзда великая сила. Она мечъ Божій. Когда она сверкаетъ на небѣ, нечистая сила отступается отъ человѣка, теряя надъ нимъ всякую власть. Она глупѣетъ, смущается, изъ шакала обращается въ ишака. Слыхалъ ли ты про Аримана — великаго падишаха джинновъ, что вѣкуетъ свою проклятую жизнь въ изгнаніи на Шатъ-горѣ?