В начале мира было слово Бога,
И до начала не было начал,
И мира не было, и не было ни слога,
Ни буквы даже, и Господь молчал.
О как же мы несчастны и убоги!
В нелепых, злых, уродливых мирах
Сгорают нами же придуманные боги
На нами же разложенных кострах.
Ни хлеб испечь, ни отварить коренья;
Сырая падаль — тошнотворный пир! —
Лишь для того горят последние поленья,
Чтоб стал золой солгавший нам кумир.
Мы вновь отринем мудрые вериги,
Мы не падем перед Всевышним ниц.
И нам не обрести в скрижалях вечной книги
Почетный плен пергаментных страниц.
В который раз незрячий рай увидел,
Где ждет несчастных адских врат капкан,
Опять возносится над вечным храмом идол
И в жертву крови жаждет истукан!
В конце концов, как тягостное бремя,
Он скинет прочь материи клубок.
Замолкнет снова он и остановит время,
Единый наш, наш одинокий Бог!
* * *
Прошло ровно десять лет со дня трагической гибели Алексея Матвеевича Феофанова, и настало время мне выполнить его последнюю волю. Обстоятельства его смерти были странными и почти мистическими. Мы были просто соседями. Два одиноких, старых, можно сказать, человека, мы жили в большой запущенной квартире неподалеку от Савеловского вокзала в Москве.
Алексей Матвеевич был там старожилом, получив свою комнату еще в середине пятидесятых, а я в восемьдесят третьем году поменялся из подмосковных Химок, где у меня была своя однокомнатная квартира на пятом этаже хрущевского дома. Но с моими больными ногами мне стало тяжело и подниматься на пятый этаж без лифта, и ездить по полтора часа на работу в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта, в котором я долгие годы преподавал теоретическую механику.
Мы с Алексеем Матвеевичем были нетипичными соседями. Мы не только не подсыпали друг другу в кастрюли соль, но частенько попивали вдвоем чаек на кухне, с удовольствием общаясь между собой, а порой и засиживаясь до глубокой ночи. Нам было хорошо и спокойно вдвоем. Еще две комнаты в нашей квартире практически всегда пустовали, они были опечатаны домоуправлением, как аварийные, а весь дом грозились из года в год поставить на капитальный ремонт с выселением. Как Алексей Матвеевич, так и я очень боялись этого: такое выселение означало бы для нас переезд в какую-нибудь новостройку на окраине Москвы. Даже сами названия районов — Братеево, Жулебино, Бибирево — вызывали у нас решительное неприятие.
Оба мы с соседом работали близко от дома — я, как уже было сказано выше в МИИТе, а он — в издательстве «Молодая Гвардия» на Сущевской улице. Мы уже строили планы, как будем менять свое будущее жилье назад на район Новослободской и снова попытаемся поселиться вместе.
Но судьба нас хранила, и власти так и не нашли денег на ремонт и переселение. Только четыре года назад какой-то «новый русский» весь в золотых цепях, крестах и перстнях с каменьями приобрел целиком эту коммуналку, а мне, единственному обитателю, купил однокомнатную квартиру в почти что новом доме рядышком, в Тихвинском переулке. И я благодарен судьбе, что закат своей жизни встречаю в тепле и уюте, но… чувство тоски и одиночества не покидает меня с тех пор, как не стало рядом моего соседа и друга.
Как я уже сказал, Алексей Матвеевич был переводчиком. Я даже не могу сказать точно, сколько языков он знал. Однажды, увидев у него на столе Коран, я спросил его, неужели он знает и арабский? Алексей Матвеевич испуганно и удивленно замахал руками:
— Что вы, что вы, конечно, нет. Я же никогда не занимался арабским, на нем я только читаю!
Еще совсем молодым человеком Алексей Матвеевич был переводчиком при иностранных официальных делегациях. В 1937 году он сопровождал в поездке по СССР Лиона Фейхтвангера и присутствовал при его встрече со Сталиным. И очень часто вспоминал фразу, сказанную усатым людоедом писателю: «Вы, евреи, создали бессмертную легенду, легенду об Иуде». Если мне не изменяет память, Фейхтвангер цитирует эти слова Сталина в своей странной книге «Москва 1937».
Мы обсуждали с ним почти все мыслимые темы, но к одной возвращались чаще других. Алексей Матвеевич часто рассуждал о возможности «богодухновенных» писаний и произведений искусства вообще. Алексей Матвеевич собирал всевозможные рассказы и предания о пророческих снах, случавшихся у прославленных святых и безвестных юродивых. Он утверждал, будто великие иконописцы на самом деле лишь обводили своей кистью изображение, уже сверхчувственно им данное ранее. Интерес к этой теме я приписывал к числу естественных странностей характера моего друга и до самого дня его смерти не относился слишком серьезно к такого рода его рассказам, в том числе и к рассказу о событии, якобы имевшем начало в его далекой молодости и, по мнению самого Алексея Матвеевича, составившем основной смысл его жизни.
Еще юношей, Алексей Матвеевич работал помощником машиниста паровоза на Северной железной дороге и даже не помышлял об образовании, тем более филологическом. В свои семнадцать лет он не только не знал ни одного иностранного языка, но и по-русски писал с большим трудом. Но вот однажды, во время отстоя на запасных путях железнодорожной станции Данилов, они с машинистом оказались на своем паровозе в эпицентре сильной летней грозы. В их кабину влетела шаровая молния и с треском взорвалась в полуметре от старика-машиниста. Тот на месте скончался от разрыва сердца, а сам Алексей Матвеевич пережил шок и пролежал трое суток без сознания. И тогда-то ему и начал сниться странный и необычный сон.
