Я родился слабеньким, желтым и довольно отвратительным ребенком. Мой боязливый папа первый раз не сумел себя пересилить и взять меня на руки. Попутно, если все правильно помню из рассказов матери, меня чуть было не удушило пуповиной. Но я даже в детстве был действительно жизнелюбивым ребенком, и меня эти мелочи не останавливали.
Довольно быстро парень, который был сморщенным и похожим на китайца при рождении, вымахал в метрового красавца, в котором души не чаяли все в родне.
Я рос в обычной семье. Мама — инженер на городской телефонной станции, папа — где только не работал. Пока я был маленьким, он бил баклуши в Узбекистане, потом строгал мебель на заводе. Стоило мне вырасти и уйти из дома в 23 года (именно этот возраст я считаю окончанием своего детства), он сразу устроился на высокооплачиваемую работу и до сих пор работает оператором режима на нефтяном заводе.
В моем детстве были довольно приятные моменты. Любимым развлечением на каникулах у бабушки и дедушки было разобрать что-нибудь, полазить в комодах, побегать во дворе, а потом получить нагоняй. Хотя любой нагоняй довольно быстро компенсировался блинами с утра.
Впрочем, если лето для меня всегда было довольно чудесным, то в обычное время приходилось возвращаться в будни нашей семьи совсем в другом районе и с совсем другими традициями. Я бы назвал это просто — каждый в нашей семье жил сам по себе.
Мама и папа ссорились, я часто сидел дома один, сказать, что у меня была куча друзей, тоже нельзя. Очень хотелось бы поразить вас тем, что моя семья была особенной, но это не так. Родители всегда были погружены в себя, свои проблемы, а воспитание ограничивалось окриками и денежным довольствием.
Я себя до пяти-шести лет мало помню. Вернее, помню только поездку на юга и папу, который там пил шампанское в подсобке, закусывая вяленой курицей. Папа все отрицает, конечно.
Мой братишка родился, когда мне было лет шесть. И в общем-то лет до двенадцати я его особо не видел — он жил у той самой бабушки. Уж не знаю, почему, но факт остается фактом — мои осмысленные, сильные воспоминания начинаются не с детских игр, а с рева брата, когда его в очередной раз мы покидали, уезжая домой, и с запаха халвы.
Для меня запах сортира всегда немного отдает халвой. Согласитесь, даже представить себе сочетание еды и туалета слегка неприятно. Да что там, противоестественно. А вы попробуйте это объяснить ребенку девяти-десяти лет, который твердно был уверен, что туалет — единственное место, где он может спокойно отдохнуть и почитать книгу.
Ну а к любой книге всегда приятным дополнением идет что-то вкусненькое. Так желание побыть наедине, почитать книгу и полакомиться оформилось в не совсем гигиеничное провождение времени в туалете.
Не гигиенично, но очень логично. Моя семья — типичная семья Советского Союза. Мама усталая и недовольная приходила с работы. Отец апатично эгоцентрировался в своем уголке на диване. Никому не было никакого дела друг до друга, и вместе люди жили просто потому, что боялись развода и порицания общественного мнения.
Вне всякого сомнения, где-то там, в глубине, под мощным, толстым слоем обид на мир, истеричности, некоторой усталости и неврозов, мои родители любили меня и брата. Но разговаривать с детьми и выражать свои чувства, а уж тем более подходить к ситуациям объективно и что-то советовать своим детям — никто их не учил, да и в целом они боялись проявлять чувства, повторяя опять-таки своих родителей.
Я был нервозным ребенком, во мне сочетались повышенная впечатлительность, замкнутость, слишком острое восприятие окружающего мира и постоянный страх. Я был очень дерганным и реально пугливым парнишкой. В принципе, бояться можно было многого — в первую очередь крика и наказаний от родителей, во вторую — гопников и цыган во дворе, по которому я передвигался исключительно перебежками.
Первые сильные осознанные воспоминания из детства, не считая Черного моря и ощущения песка у себя в попе, — это малый Вьетнам, который творился у нас во дворе. В Уфе есть такое место — цыганские дворы, рядом была куча наркоманских притонов и всемирно известная Яма, в которой царил настоящий беспредел. Собственно говоря, я в этих дворах и жил.
Я бы не сказал, что я не умел драться. Но просто внутри себя не ощущал какой-то уверенности и звериной силы. Мой отец, набожный человек, проповедовал смирение, которое, конечно же, было просто оправданием вечного, глубоко сидящего в нем страха. Наверное, именно из-за этого я теперь не слишком верю хоть во что-то вышестоящее.
