Выражаясь пышно, можно было сказать про смерть Анатоля Франса: «Умер последний француз». Это было бы верно, если бы понятие о французе не изменялось, как все вообще понятия, иногда даже выходя из своей периферии.
Франс – классический и высокий образ французского гения, хотя в нем гармонически соединяются свойства, взаимно уничтожающие как бы друг друга. Может быть, существует закон, что качество, доведенное до предела, переходит в противоположное.
Будучи связан глубочайшими и цепкими корнями с французской национальностью, Франс утончил и расширил этот национальный элемент до всемирной интернациональности.
Будучи мыслителем антирелигиозным, во всяком случае, противоцерковным, Франс только и делает, что почерпает вдохновение и мысли из церковной старины и церковных догматов.
Насмехаясь над различными методами историографии, он прибегает к ним же в своих произведениях, носящих исторический характер.
Принципиальный нарушитель традиций, Франс свято и нерушимо соблюдает их.
Враг, в качестве скептика, всяческого фанатизма и энтузиазма, он в самую вражду вносит известную горячность. Хотя, конечно, горячность – наименее подходящее определение для творчества Франса. Теплота, гуманность, либерализм, ирония, сострадание – вот качества, которые вспоминаются, когда произносят имя Франса. Слова не холодные, не горячие – теплые, поддерживающие по-человечески жизнь, но не толкающие на действие. Немыслимые при катастрофах. Во времена Апокалипсиса в действующий его момент Франса «извергли бы из уст», как ангела Лаодикийской церкви, который именно был ни горяч, ни холоден. Апокалипсису такие люди не годятся, так же как всяческие Апокалипсисы подобным людям не могут быть по душе. Это не та атмосфера, где бы они чувствовали себя, как рыба в воде. Так называемые эпохи упадка, предшествующие взрывам, – подходящее время для скептицизма; выветрившиеся балки поддержат ветхое здание, ветер, наверное, уже веет, но недостаточно силен, можно говорить и «да», и «нет» или ни «да», ни «нет» и объективно не приходить ни к какому выводу. Не только война требует воинственных людей, а всякое определенное и сильное действие. Франс был человеком глубоко штатским и словесником. Православие отвергает догмат о чистилище (ни да, ни нет), но на иконах страшного суда иногда изображают души в виде нагого человека, дрожащего в воздухе, грехи не допускают его в рай, а добрые дела спасают от ада. В таком виде представляется мне и Франс. Только он не дрожит, а устроил висячий сад Эпикура и рассуждает умно и либерально о всяческих вещах, пока трубный рев последнего суда не заглушит человеческих слов и не потребует звериного или божественного вопля. Вопля, конечно, Франс не пустит. Не захочет, да и не сможет. Но покуда достаточны интеллектуально человеческие качества – блеск, человечность и ширина мысли, понимание, мягкость, отзывчивость, прелесть и блеск величайшего человеческого таланта, гармония и равновесие, – Франс не имеет себе равных. Искать определенного ответа у него – предприятие, заранее обреченное на неудачу. Приходит на ум анекдот о мудреце, у которого ученик спрашивал совета: жениться ему или не жениться. «Поступай как хочешь, все равно будешь раскаиваться». Франс на все ответил бы: «Поступай как угодно: все равно ошибешься». Ошибки и затруднения он всегда видел зорко и тонко, но затруднился бы указать, где их нет. Он ничего не взял бы на свою ответственность. Он охотно поможет разрушать, но остережется положить кирпич в новую стройку. Если же и положит, то всегда будет сомневаться – не строит ли он вновь только что разрушенное здание. Зданий же, которые бы не подлежали разрушению, по его мнению, нет.
На время не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
А покуда что с улыбкой смотреть, как рушатся карточные домики страстей, желаний, философских учений, правлений, империй и солнечных систем. Приблизительно все – одинаковой важности с известной точки зрения. Конечно, это очень безнадежно. Но если рассуждать логически, то, прежде всего, всем нужно повеситься, а там видно будет. Франс же рассуждает по большей части логически, ужасно логически, убийственно логически. И тем не менее вешаться от него не хочется. Не потому, что веревку он предлагает с кротчайшей улыбкой, и даже намылил эту веревку, а потому, что помимо человеческого ума, «все понимающего» печальной логикой, в нем есть что-то, что все это живит. Скептик, атеист, разрушитель и т. п. – все это в нем есть, но отчасти все это – позиция, маска, скрывающая самое ценное, чего Франс никогда не открывал, чего стыдился целомудренно, от чего, пожалуй, отрекся бы в пользу старого скептического сюртука. Может быть, это – любовь, я не знаю и не хочу выведывать тайны. Но она-то и держит всю постройку Франса, несмотря на его извиняющиеся усмешки. Иногда, как в «Восстании ангелов», он совсем близко к ней подходил, слово готово сорваться с губ, но он опять делает диверсию в сторону, снова стыдится, снова – ни да, ни нет. Намек на ключ дается «Святым Сатиром», которого автор едва ли не отождествляет с самим собою.
Обычные личины автора: аббат Куаньяр, г. Бержере, маленький Пьер. В лице ребенка Франс противопоставляет общепринятому здравому смыслу еще более здравый смысл, природный и наивный. Наивность, разумеется, полемический прием, похожий на полемические приемы Льва Толстого, представляющегося, когда ему было нужно, окончательно бестолковым. Следующая стадия полемической наивности – собачка Рикэ – та же личина Франса. Все личины, как и все почти романы, – поводы к рассуждениям. Круг интересов Франса очень велик, и он не упускает случая высказать свое суждение, привести по-своему освещенную цитату, рассказать забытый и едкий анекдот. В этом отношении любопытнейшим образчиком новой формы беллетристического произведения могут служить четыре тома «Современной истории». Конечно, это не романы и не один роман в четырех книгах. Это фельетоны, экскурсия в историю, богословие, этнография, картины нравов. Чуть намеченная двойная фабула борьбы за епископскую кафедру и семейная история г-на Бержере тонет в отступлениях и злободневных диатрибах. Некоторые страницы так ценны для Франса, что он их почти без всяких изменений повторяет в нескольких книгах. Настойчивость эта не всегда соответствует характерности данных мест в творчестве Франса.
