Он запоздал.
Стемнело. Фонаря у него не было, но отблески пылающих в городе пожаров проникали вглубь церкви, достигая глубокой крипты, где мужчина терзал железным ломом плиты пола.
Надгробный камень, интересовавший мужчину, нёс гравированное изображение кубка, заключённого в круг рыцарского ремня с надписью «Calix Meus Inebrians»[1]. От кубка исходили вырезанные в граните лучи. Рисунок не пощадило время, и мужчина, прежде чем приступить к тому, зачем пришёл, долго вглядывался в плиту, ёжась от воплей, доносящихся с улицы. От бушующих снаружи грабежей и пожаров была и польза, — крики заглушали шум, с которым лопались под ударами лома плитки пола вокруг надгробия. Поддев ломом плоскую глыбу могильного камня, мужчина застыл. Смех и шаги в церкви. Мужчина осторожно положил железный прут наземь и скользнул во тьму боковой арки за миг до того, как в крипту заглянули с факелом двое людей. Богатой добычи крипта не обещала: простой каменный алтарь с деревянным крестом, ни украшений, ни подсвечников. Один чужак что-то сказал другому на незнакомом языке, тот засмеялся, и они убрались обратно в неф, где сполохи уличных пожаров дрожали на расписанных стенах и осквернённых алтарях.
Под тёмным плащом мужчина с ломом носил белую замызганную рясу, подпоясанную трёхузловым шнуром. Мужчина был чёрным монахом, доминиканцем. Впрочем, этой беззаконной ночью в Каркассоне духовное звание едва ли могло дать защиту. Сильный, высокий, до принятия послушания доминиканец был воином. Он знал, как колоть копьём, рубить мечом и бить топором. Фердинанд де Роде звали его тогда, брат Фердинанд — теперь. Когда-то давно его широкие плечи облекали латы, он блистал на турнирах и неистовствовал в битвах, но с тех пор минуло пятнадцать лет. Пятнадцать лет молитв об отпущении грехов и спасении души. Все силы, которых у него оставалось, несмотря на почти шестидесятилетний возраст, немало, он употребил на то, чтобы поспеть в Каркассон прежде захватчиков. Не поспел. Из-за дождей реки разлились, подтопив броды. Измотанный до последней степени долгим путешествием, он подобрал лом, опять поддел плиту и налёг на прут всем телом, со страхом ожидая, что железо не выдержит. Выдержало. Плита вывернулась из пола, открыв тёмный провал.
Встав на колени, монах протянул руку в могилу. Пальцы нащупали деревянную крышку. Молясь, чтобы в деревянном гробу не оказалось свинцового, мужчина вновь пустил в ход лом.
Благодарение Господу, свинцовой домовины под разломанными досками не было. Под рукой монаха осыпался кусками истлевший саван, пальцы пробежали по пустой глазнице, челюсти, изгибу рёбер. Мужчина улёгся и запустил руку ещё глубже в непроглядный мрак могилы. Что-то твёрдое, не похожее на кость. Не то, что искал монах. Не те очертания. Распятие. Доминиканец поднял голову. В церковь снова кто-то вломился. Слышался мужской гогот и женский плач. Монах заторопился. Того, что он искал, не было в могиле. В миг, когда мужчина в отчаянии решил, что его опередили, пальцы сомкнулись на чём-то твёрдом, завёрнутом в не пострадавшую от времени ткань. Монах замер, не веря своей удаче, затем потянул свёрток к себе, вырывая его из сухо ломающихся пальцев мертвеца. Встал и огладил рукой то, что было завёрнуто в старый шёлк. То, за чем сюда пришёл. Нужды разворачивать ткань не было. Он и так знал, что нашёл её. «Ла Малис» [2]. Мужчина повернулся к алтарю в восточном конце крипты, осенил себя крёстным знамением и благодарно прошептал:
— Спасибо Тебе, Господи. И тебе, святой Пётр, и тебе, святой Жюньен. На вас уповаю, спасите и сохраните…
Помощь небесных покровителей теперь ему, ой, как пригодилась бы. Сначала он собирался отсидеться в крипте, пока войско захватчиков покинет Каркассон, но это могло занять дни, к тому же среди вражеских солдат обязательно нашлись бы любители пограбить могилы. Так что крипта, хранившая «Ла Малис» полтора столетия, монаху в качестве убежища не годилась и на день-другой.
Доминиканец бросил лом и, прижимая к себе «Ла Малис», пошёл к лестнице. «Ла Малис» оказалась тяжелее и длиннее, чем он ожидал. Металлическая полоса длиной в руку с голым хвостовиком на месте сгнившей рукояти.
В нефе было светло как днём от зарева пылающих снаружи домов. Поднявшегося из крипты монаха окликнул один из трёх находившихся в церкви солдат. Окликнул походя, без интереса. Его и двух его товарищей (лучников, судя по прислонённому к алтарю оружию) больше занимала распростёртая на алтарных ступенях обнажённая женщина. Секунду монах колебался, не спасти ли ему несчастную, но тут боковая дверь с грохотом распахнулась, и в храм ввалились ещё с полдюжины лучников. Кто-то из них при виде голого тела присвистнул. Они тоже волокли вырывающуюся девушку в слезах. Монах отвёл глаза. Он слышал, как с девушки сдирают одежду, слышал её стенания. Перекрестившись, он горестно пробормотал: «Прости меня, Господи!» — и выскочил из церкви прочь.
Ярко пылали соломенные крыши, швыряя в чёрное небо горсти искр. Дым затянул город. Вояка с нашитым на одежду крестом святого Георгия извергал на стену храма содержимое желудка. Бродячий пёс жадно лизал блевотину. Монах свернул к реке, надеясь попасть по мосту в цитадель. Там, за двойными зубчатыми стенами, осаждать которые у захватчиков не достанет терпения, брат Фердинанд и собирался укрыться. Враг легко овладел «буржем», богатым предместьем к западу от реки, где были сосредоточены ремёсла и торговля Каркассона, но предместье защищал жалкий земляной вал, а цитадель, мощнейшую твердыню Франции — каменные укрепления с высокими башнями и крепкими воротами. Там, думал монах, «Ла Малис» будет в безопасности.
