Не знаю, право, с чего и начать свою историю. Может быть, с того дня, когда я видела венчание Нэйпира и Эдит в маленькой церкви в Ловат-Милле? Или когда я уже сидела в поезде, увозящем меня на поиски следов исчезновения моей сестры Ромы? Так много произошло еще до этих по-своему важных событий; пожалуй, следует начать с поезда, поскольку как раз к этому времени я окончательно запуталась.
Рома, моя практичная сестра, на которую всегда можно положиться, исчезла… Сразу возникло множество вопросов, больше предположений, но ничего определенного в отношении того, куда она могла пропасть. Я считала, что разгадку этой тайны следовало искать там, где ее видели в последний раз, и что именно мне предназначено выяснить, что же с ней случилось. Как ни странно, но тревога за Рому помогала мне держаться в тот трудный период жизни: в поезд села одинокая, лишившаяся всего женщина с разбитым сердцем, которую можно было бы назвать сентиментальной и которая в действительности не была такой. Я себя считала циником, по крайней мере, верила в это. Жизнь с Пьетро сделала меня такой. И вот я одна, без Пьетро, растерянная, с крохотной суммой денег, несусь куда-то по течению, подобно обломку дерева, воспользовавшись возможностью, которая показалась мне перстом судьбы.
Когда стало ясно, что надо что-то предпринять, чтобы нормально питаться и иметь прочную крышу над головой, я попыталась взять несколько учеников, и мне это удалось, но денег, зарабатываемых уроками, не хватало. Я верила: со временем сложится своя “клиентура” и даже случится обнаружить юного гения, который сделает мою жизнь стоящей, — но пока бесконечные “Колокольчики Шотландии” в ужасно хромающем исполнении учеников продолжали терзать мой слух, а начинающий Бетховен так и не объявлялся на табурете у фортепьяно.
Я была женщина, уже попробовавшая жизни вкус, и он показался мне горьким; хотя нет, пожалуй, горько-сладким, какой всегда и бывает жизнь. Но сладость ее ушла, а горечь осталась. Со мной остались и мои сомнения, и опыт; о чем свидетельствовал толстый золотой ободок на безымянном пальце левой руки. Слишком молода, чтобы испытывать такую горечь? Мне исполнилось уже двадцать восемь лет, но, согласитесь, в этом возрасте все-таки рано становиться вдовой.
Поезд шел по живописным местам графства Кент, этим “садам Англии” с их недолговечной бело-розовой кипенью цветущих вишен, слив и яблонь, пустыми еще хмельниками с мелькающими кое-где трубами сушилок для хмеля, — и вот нырнул в тоннель, чтобы через несколько мгновений ворваться в неяркое солнце раннего мартовского вечера. Берег от Фолкстона до Дувра был девственно белым на фоне серо-зеленого моря, и резкий восточный ветер бешено гнал по небу несколько серых облаков. Мчавшиеся по морю волны с треском разбивались об утесы, брызги от них сверкали, как серебро.
Может быть, и я, как этот поезд, вырвусь, наконец, из темного тоннеля своей жизни на солнечный свет?
Именно подобные фантазии могли вызвать насмешку Пьетро. Он часто повторял, что за моей светской сдержанностью скрывается весьма романтическая натура.
И сразу еще сильнее ощутилась жесткость пронизывающего ветра, переменчивость неяркого солнца и непредсказуемость моря.
Снова нахлынуло горе, знакомая боль — от несбывшихся надежд, желаний, и лицо Пьетро выплыло из прошлого, как бы говоря: “Новая жизнь? Ты имеешь в виду, жизнь без меня. Ты надеешься от меня убежать?”
Ответ мог быть только отрицательный. Нет. Никогда. Ты всегда будешь здесь, Пьетро, со мной. Убежать невозможно… даже в могилу.
В гробницу прозвучало бы гораздо лучше, — легкомысленно подумала я тут же. Как-то больше похоже на «Гранд опера». Так мог бы пошутить сам Пьетро, мой возлюбленный и мой соперник, человек, который чаровал и резал правду, язвил, воодушевлял и уничтожал. Убежать невозможно. Он всегда будет рядом, в тени, этот человек, ни с которым, ни без которого счастье невозможно, как и бегство.
Но я отправилась в это путешествие не для того, чтобы думать о Пьетро. Моя цель была — забыть его. Я должна, должна думать о Роме.
Теперь надо бы сказать несколько слов о предыдущих событиях, о том, как Рома оказалась в Ловат-Милле и как мы с Пьетро познакомились.
Рома на два года старше меня, и нас было только двое у родителей. И отец, и мать были фанатично преданы науке, и какие-нибудь археологические древности брали верх над их родительскими чувствами. Они постоянно пропадали на своих “черепках”, и их отношение к нам носило характер скрытой благосклонности, по меньшей мере ненавязчивой и потому не лишенной приятности. Мать была своего рода феноменом, ибо для того времени женщина, принимающая участие в археологических исследованиях, — явление необычное, но именно благодаря своей увлеченности она и познакомилась с отцом. Они поженились, думая, что впереди их ждет жизнь, полная исследований и открытий, и наслаждались ею поначалу, пока эту жизнь не прервало сперва рождение Ромы, а потом и мое. Нельзя сказать, что наше появление на свет вызвало у них восторг, но свой долг по отношению к нам они решили выполнять, и потому с очень юного возраста нам показывали изображения кремневого и бронзового оружия, найденного в Британии, и ожидали от нас интереса, который большинство маленьких детей проявило бы к непонятным зазубренным предметам. Вскоре стало ясно, что Роме это и в самом деле интересно. Для меня отец делал скидку на возраст. “Это придет, — говорил он. — В конце концов, Рома на два года старше. Взгляни, Каролина, настоящая римская ванна. Почти неповрежденная. Что ты об этом думаешь, а?”
