Вряд ли существенно, чем были вызваны слова, поразившие его при их случайной встрече, — возможно, каким-нибудь замечанием, им же самим оброненным, когда, возобновив знакомство, они, то и дело останавливаясь, медленно прохаживались по комнате. Марчер гостил у друзей вместе с целой компанией общих знакомых, в чьем многолюдстве, как в любой толпе, он, по твердому своему убеждению, совершенно стушевывался; эти-то друзья и затащили его часа два назад на званый завтрак в Везеренд, где теперь жила она. После трапезы гости разбрелись кто куда — завтрак, собственно, для того и был затеян, чтобы приглашенные могли полюбоваться своеобразием самого Везеренда и его сокровищами: собранием картин, семейных реликвий, творений всех видов искусства, доставивших этому поместью немалую славу; комнаты были так просторны и многочисленны, что гости не мешали друг другу, кто хотел, тот отделялся от общего роя, а особенно ревностные любители самозабвенно предавались таинственным сопоставлениям и обмерам. Были и такие, что, в одиночку или парами, склонялись над каким-нибудь предметом в укромном углу и, упираясь ладонями в колени, поматывали головой, точно в нос им ударял необычайно острый запах. Если их было двое, они либо сливали воедино возгласы восторга, либо растворялись в молчании, еще более многозначительном, так что Джону Марчеру стало мерещиться, будто он пришел на «беглый осмотр», который всегда предшествует широко объявленному аукциону и, судя по обстоятельствам, разжигает или, напротив того, совсем гасит мечту о покупке. Но в Везеренде мечты о покупках были ни с чем не сообразны, поэтому Марчер, смущенный подобными мыслями, почувствовал себя равно неловко и среди тех, кто знал слишком много, и среди тех, кто не знал ничего. Огромные залы обрушили на него чрезмерный груз поэзии и истории, и, чтобы установить с ними достойную связь, он решил побродить в одиночестве, хотя, надо оговориться, поведение его при этом отличалось от повадок иных гостей, которые так разлакомились, что их вполне можно было уподобить псам, обнюхивающим буфет. Решение Марчера довольно быстро привело к исходу, который невозможно было предугадать заранее.
Короче говоря, оно привело его в тот октябрьский день к более близкому знакомству с Мэй Бартрем,[1] чье лицо, скорее помнившееся, чем памятное, поначалу будило в Марчере лишь смутно-приятные мысли, когда он взглядывал на нее через разделявший их длинный стол. Это лицо было связано с каким-то забытым начальным впечатлением. Марчер отдавал себе в этом отчет и приветствовал продолжение, хотя не мог вспомнить, чего именно; ему было тем более интересно или, скажем, занятно, что без явного подтверждения со стороны молодой женщины он догадался: она связующей нити не утратила. Да, не утратила, но не отдаст Марчеру, пока он сам не протянет руку; догадался он и о многом другом, и это было тем примечательнее, что, когда коловращенье гостей свело их лицом к лицу, он все еще не мог отделаться от мысли о незначительности их прошлого знакомства. Но если оно было так незначительно, как объяснить его нынешнее ощущение, говорящее как раз о противном? Ответ напрашивался сам собой: при той жизни, которую все они, видимо, ведут сейчас, вещи следует принимать, не вникая в их смысл. Марчер был убежден — а почему, он и сам не знал, — что молодая женщина живет в этом доме на положении, грубо говоря, бедной родственницы, что она не кратковременная гостья, а составная, даже рабочая, оплачиваемая часть всего механизма. Ей, надо полагать, оказывают здесь покровительство, а она рассчитывается за него, среди прочих услуг взяв на себя роль проводника докучных посетителей, которых надо водить по дому, и все им показывать, и отвечать на вопросы, когда что построено, и какого стиля те или иные предметы обстановки, и чьей кисти та или иная картина, и какие комнаты облюбованы привидениями. Не о том, конечно, речь, что кто-нибудь осмелится дать ей на чай — такое, глядя на нее, и представить себе немыслимо. И все-таки она неспешно направилась к нему — безусловно красивая, но старше, много старше, чем тогда, в прошлом, — может быть, как раз потому, что почувствовала: за последние несколько часов он посвятил ей больше мыслей, чем всем остальным, вместе взятым, и, таким образом, уловил истинную суть дела, которую другие по своей тупости проглядели. Да, она живет здесь на условиях куда более жестких, чем все прочие; она живет здесь из-за всего, постигшего ее за прошлые годы, и при этом помнит его, как и он ее, только гораздо лучше. Когда наконец они обменялись первыми словами, вокруг не было ни души, их друзья ушли из этой комнаты, где, кстати, над камином висел отличный портрет и особую прелесть всему придавал их молчаливый сговор отстать от других для беседы с глазу на глаз. Впрочем, по счастью, прелесть была и во многом другом — в Везеренде, пожалуй, любой закоулок стоил того, чтобы в нем задержаться. Прелесть была и в том, как, угасая, осенний день глядел в высокие окна, и в том, как багряные лучи, выбившись на закате из-под нависших угрюмых туч, широкой полосой проникали в комнату, и в том, как они играли на старинных стенных панелях, на старинных шпалерах, на старинной позолоте, на старинных потемневших красках. А всего более, вероятно, в том, как Мэй Бартрем подошла к нему: поскольку ее обязанностью было водить по дому людей скромного пошиба, Марчер при желании вполне мог бы приписать ее сдержанное внимание обычному в Везеренде ритуалу и таким образом свести их встречу на нет. Но едва она заговорила, как брешь заполнилась, все связалось воедино, и сразу потеряла остроту легкая ирония, сквозившая в ее интонациях. Он буквально ринулся в разговор, только чтобы опередить Мэй Бартрем.
