Итак, повторяем, Жильбер все слышал и видел.
Он видел полулежавшую на кушетке Андреа, лицо ее было обращено к стеклянной двери, то есть прямо к нему. Дверь эта оказалась чуть-чуть приоткрытой.
Небольшая лампа с широким абажуром, стоявшая рядом на столе, на котором лежали книги, единственное развлечение, какое могла себе позволить прекрасная больная, освещала только нижнюю часть лица м-ль де Таверне.
Правда, порой, когда она откидывалась на подушки кушетки, свет падал ей на лоб, такой белый и чистый под кружевами чепца.
Филипп сидел на кушетке в ногах сестры спиной к Жильберу; рука его все также покоилась на перевязи, и ему было запрещено двигать ею.
В этот вечер Андреа впервые встала, а Филипп впервые вышел из своей комнаты.
Брат и сестра еще не виделись после той ужасной ночи, но каждый из них знал, что другому становится лучше и он идет на поправку.
Встретились они всего несколько минут назад и беседовали совершенно свободно, поскольку знали, что сейчас они совершенно одни, а ежели кто-нибудь придет, они будут об этом предупреждены звонком, что висит на двери, которую Николь оставила открытой.
Само собой, им не было известно, что входная дверь отперта, и они вполне полагались на звонок.
Жильбер смотрел и, как мы уже упоминали, слушал, потому что благодаря приоткрытой стеклянной двери ему было внятно каждое слово.
— Итак, сестренка, — говорил Филипп как раз тогда, когда Жильбер устремился за занавесь на двери туалетной комнаты, — ты уже можешь свободно дышать?
— Да, куда свободней, хотя все равно ощущаю легкую боль.
— А силы к тебе вернулись?
— Не вполне, но все-таки сегодня я смогла раза три дойти до окна. Ах, как чудесен свежий воздух, как прекрасны цветы! Мне кажется, что, когда веет весенний ветерок и цветут цветы, невозможно умереть.
— И все же, Андреа, ты еще чувствуешь себя очень слабой?
— Да, ведь это было такое страшное потрясение! Поверишь ли, — продолжала девушка, улыбаясь и покачивая головой, — я еле шла и все время хваталась за мебель или за стены. У меня подгибались ноги, и я бы упала, если бы не держалась.
— Ничего, ничего, Андреа. Свежий воздух и цветы, о которых ты только что говорила, помогут тебе выздороветь, и через недельку ты сможешь сделать визит ее высочеству дофине, которая, как мне сообщили, милостиво осведомлялась о тебе.
— Да, Филипп, я тоже надеюсь на это. Ее высочество, по-моему, крайне добра ко мне.
И Андреа, откинувшись назад, схватилась за грудь и прикрыла глаза.
Жильбер невольно сделал шаг и протянул к ней руки.
— Тебе плохо, Андреа? — спросил Филипп, взяв сестру за руку.
— Да, я чувствую стеснение в груди, да и кровь ударила в виски. А иногда у меня все плывет перед глазами и словно куда-то падает сердце.
— Ничего удивительного, — задумчиво произнес Филипп, — ты испытала такое ужасное потрясение и спаслась, можно сказать, чудом.
— Нет, брат, чудо — это не то слово.
— А кстати, Андреа, — сказал Филипп, придвигаясь к сестре и тем самым как бы подчеркивая значимость своих слов, — мы ведь с тобой еще ни разу не говорили ни о той ужасной катастрофе, ни о твоем чудесном спасении.
Андреа залилась краской, и, похоже, ей стало немножко не по себе.
Филипп не заметил или во всяком случае сделал вид, что не замечает, как покраснела сестра.
— Но мне казалось, — заметила девушка, — что при моем возвращении были даны все объяснения, каких только можно было потребовать. Отец сказал, что вполне удовлетворен ими.
— Разумеется, дорогая Андреа, этот человек проявил во всем этом деле исключительную щепетильность, и тем не менее кое-какие места из его рассказа показались мне не то чтобы подозрительными, но загадочными — да, это будет точное слово.
— Что ты хочешь этим сказать, брат? — с поистине девичьей наивностью поинтересовалась Андреа.
— Просто у меня осталось такое впечатление.
— Но почему?
— Ну вот, скажем, — продолжал Филипп, — в его рассказе есть одно место, на которое я сперва не обратил внимания, но потом, когда стал размышлять, нашел его достаточно туманным.
— Какое? — спросила Андреа.
— О том, как ты была спасена. Расскажи, Андреа, как это было.
Девушка сделала усилие, припоминая.
— Ах, Филипп, — сказала она, — я ведь почти ничего не помню. Я так испугалась…
— Ну расскажи, что помнишь.
— Как ты знаешь, мы с тобой потерялись шагах в двадцати от Хранилища мебели. Тебя понесло к саду Тюильри, а меня к Королевской улице. Еще несколько секунд я видела, как ты тщетно пытаешься пробиться ко мне. Я тянула к тебе руки, звала: «Филипп! Филипп!» — и вдруг меня закружило, как в водовороте, подняло, потащило к решетке. Я чувствовала, как поток влечет меня к ограде, там он разбивался, и до меня доносились крики людей, прижатых к решетке. Я поняла — вот-вот наступит мой черед, меня раздавят. Я могла даже сказать, сколько секунд жизни мне еще осталось, как вдруг, когда, полуживая, полуобезумевшая, я в предсмертной молитве возвела глаза и вознесла руки к небу, мне блеснул взгляд человека, который возвышался над всей этой толпой и словно повелевал ею.
— То был барон Жозеф Бальзамо, да?
— Да, тот, кого я однажды уже видела в Таверне и перед кем испытала непонятный ужас, человек в котором, казалось, кроется нечто сверхъестественное, который гипнотизировал меня взглядом и голосом и от одного прикосновения которого к моему плечу всю меня пронизывала дрожь.