В большой комнате, банально обставленной гостинодворской мебелью с грошовыми безделушками на столах и этажерках, с громадными веерами, заменявшими на стенах картины, было тихо, — той жуткой говорящей тишиной, которая чуется там, где присутствующие люди затаили дыхание, замерли под наплывом объявшего их чувства.
Вдвинувшись глубоко в кресло как трус, готовый вдавиться в стену, сидел мужчина лет сорока двух, и растерянно, тёмными, широко открытыми глазами смотрел на остановившуюся перед ним девушку. Он только что сделал ей предложение, которое вырвалось из его накипевшей души как-то сразу и совершенно неожиданно для него самого. Девушка, давно ожидавшая это предложение, давно рассчитывавшая на него, теперь коварно молчала и, как бы взятая врасплох, поражённая, с пылающими щеками стояла перед ним, опустив глаза… А на подоконнике крайнего окна, за тёмной спущенной портьерой, сидела другая девушка — вся бледная, захваченная чужой страстью; закрыв глаза, крепко прижав к груди скрещенные руки, она ждала ответа.
Среди мещанской обстановки, тускло освещённой двумя керосиновыми лампами, в сыроватой атмосфере плохо отапливаемой квартиры, разыгрывалась старая и вечно юная, простая и глубоко потрясающая драма человеческой любви.
— Пётр Николаевич, — тихо и нежно зазвучал голос девушки, — я не ожидала, не знала, не верила, чтобы кто-нибудь полюбил меня и… просил моей руки…
— Почему? — тихо, едва выговаривая, спросил сидевший в кресле.
— Мы бедны и я… обманула ожидания своих, не принята в драматическую школу и потеряла охоту и веру в своё призвание к сцене.
— Тем лучше, Екатерина Николаевна, именно это-то разочарование, это горе, которым вы поделились со мной, и дало мне силы высказать вам свою любовь.
— За что вы меня любите? — в голосе Кати звучала странная нотка.
Пётр Николаевич не заметил её… «За что?» Ответы самые бурные, самые страстные рвались с его губ, ему хотелось крикнуть ей: «За всё! За твою молодость! За твою белокурую красоту! За то, что ты, как весна, полна очарования и неги! За то, что я снова живу и страдаю!..» Но ни одно из этих слов не слетело с его губ, он только нагнул голову и вяло, глухо проговорил:
— Не знаю!
Катя чуть-чуть дёрнула плечиком.
— У меня характер живой, впечатлительный, я очень своевольна, резка… Вы будете меня баловать?
— Я?!. Вас?.. — Пётр Николаевич встал с кресла и выпрямился во весь свой высокий, тяжеловатый рост. — Значит, вы позволяете мне любить себя? Значит, эта рука — моя?
Катя поглядела в его серые, серьёзные глаза, на всю его статную, красивую фигуру, от которой веяло силой и спокойствием, и без колебания протянула ему свои обе руки.
Пётр Николаевич вздохнул полной грудью, лицо его ожило, застенчивая мука высказанного предложения, мука ожидания ответа, оставили его; чувство победы наполняло гордостью его грудь. С сияющими глазами, влажными от набегавших слёз, он привлёк к себе девушку, властно, но нежно прижал к своей груди её головку.
— Я ведь бежал от вас, я целую неделю пробыл вдали от вашего дома. — Он нагнулся к её уху, пушистые завитки её волос дотрагивались до его губ. — Я хотел забыть девушку, от которой зависит и моё счастье, и моё горе, — девушку вот с этими ясными, лучистыми глазами, которые околдовали меня. Я тосковал, я рвался назад, не выдержал своей добровольной ссылки, и вот, едва вернувшись, я снова здесь, чтобы спросить: позволит ли она мне любить её, лелеять, беречь, обожать, пока бьётся моё сердце?.. Мне сорок два года, дитя, я стою на рубеже старости… Мысли мои уже начали усваивать себе эгоистичный покой приближающейся старости и — вдруг… встреча с вами пробудила во мне жажду быть ещё раз молодым… и не зрителем, а гостем, — весёлым, активным гостем жизни. Под влиянием вашего очарования во мне воскресают давно забытые слова и мысли, всё кругом получает вновь глубокий смысл, логику и жизненную правду. Я точно был слеп и глух, и вновь прозрел и стал слышать…
Он молодо, весело засмеялся и чуть-чуть дотронулся губами до её виска.
Снова наступило молчание. Полузакрыв глаза, припав к нему в грациозной, застенчивой позе, Катя стояла разочарованная. Сцену объяснения она представляла себе совсем не так. «Он» должен был сперва броситься на колени перед нею и страстно целовать её ножки, потом схватить её на руки и душить в объятиях, осыпая «страстными поцелуями». Она должна была вся и гореть, и млеть, и дрожать от неизвестного страха. А этот — держит её как отец, говорит каким-то возвышенным слогом и едва дотрагивается губами до волос.
А девушка, сидевшая за портьерой, едва сдерживала рыдания; каждое слово, каждый тихий звук голоса Петра Николаевича входил ей в душу, ответная любовь, глубокая, чистая, наполняла до боли её грудь. Слова рвались и замирали на её побелевших губах. И только крупные, светлые слёзы бежали из её карих, печальных глаз и впитывались в её простенькое коричневое платье.
Катя, видя, что страстных порывов ждать нечего, тихонько выпрямилась и взяла за руку Петра Николаевича.
— Пойдёмте к маме.
По жениху пробежал холодок, — поэзия кончилась, начиналась любовная страда объяснений с маменькой, папенькой, а далее — гости, жадные до всего, нарушающего обычную скуку, а там обеды, балы и шумная свадьба в какой-нибудь модной церкви, с неизменным балом до утренней зари, словом — цепь мещанских неизбежных церемоний.