Жизнь и анекдот Надежды Тэффи

Анекдоты, говорила Тэффи, смешны, когда их рассказывают. А когда пересказывают — это трагедия. И жизнь свою считала анекдотом, а значит, и трагедией.

Год 1901-й от Рождества Христова был для Надежды Бучинской, в девичестве Лохвицкой, счастливым и благостным — журнал «Север» напечатал ее стихотворение «Мне снился сон, безумный и прекрасный». Молодой, красивой, 23-летней, она входила в русскую литературу. Но стать поэтом ей было не суждено. Поэтом стала ее рано ушедшая из жизни сестра, «русская Сафо», Мирра Лохвицкая[1]. Надежда же перешла на прозу, в силу своего дарования — прозу юмористическую, и к 1910 году ее уже знала вся Россия. Но не как Надежду Бучинскую, а как Надежду Тэффи. Так в 1907 году она подписала свою небольшую пьесу «Женский вопрос», чтобы необычным именем обратить на себя внимание директора театра. Директор внимание обратил, и вскоре «Женский вопрос» был поставлен на сцене Малого театра. Псевдоним стал именем, имя — судьбой[2].

Свой «женский вопрос» она решила довольно быстро. После окончания гимназии влюбилась в выпускника юридического факультета Санкт-Петербургского университета Владислава Бучинского. Галантный поляк был умен и обворожителен и без особых усилий завоевал ее неопытное девичье сердце. Они поженились и уехали в Тихвин, где муж получил место судьи. Но после появления на свет двух дочерей и сына семейная жизнь начала разлаживаться. Ей хотелось писать, а приходилось разрываться между детьми, мужем и творчеством. Нужно было делать выбор, и она его сделала — в 1900 году из налаженного семейного быта шагнула в беспокойную литературную жизнь, оставив Валерию, Елену и Янека на попечение Владислава и гувернантки.

Она рано поняла, что мир весьма далек от совершенства. Что в нем больше бед и печали, нежели радости и веселья. Изменить его устройство она не могла, она могла привнести в него свою толику добра, скрасить тяжкое существование человека улыбкой, шуткой, ироническим отношением к миру и самому себе. Ее герои — гимназисты и телеграфисты, журналисты и чиновники, чудаки и недотепы — жили обычной жизнью обыкновенного человека, более озабоченного своей собственной судьбой, нежели судьбами огромного и зачастую непонятного мира. Читатели, узнавая себя в ее книгах, сами же над собой и посмеивались. Она же над ними не смеялась — скорее отшучивалась. Не учила и не судила, тем более не осуждала, но в то же время им и не льстила. Может быть, поэтому ее любили во всех слоях русского общества — от мелких конторских служащих до самого государя императора. К 300-летию царствования дома Романовых у Николая II спросили, кого бы из русских писателей он хотел бы видеть в юбилейном сборнике. Ни минуты не задумываясь, государь изрек: «Одну Тэффи!»

Ее талант ценил Керенский, а Распутин пытался сделать своей любовницей, но у него ничего не вышло. Был у нее еще один известный поклонник, человек, которому было суждено перевернуть вверх дном всю Россию. С ним она столкнулась во время революционных событий 1905 года, когда работала в газете «Новая жизнь». Большевики, приходившие в свой орган, прятались по углам и о чем-то тайком шептались. Было скучно, разговаривать с ними было не о чем. Когда в «Новой жизни» появлялся Ленин, он грозился не только грабить, но и убивать. Ей ни того, ни другого не хотелось, и однажды она развернулась и ушла в «Сатирикон»[3] к Аркадию Аверченко.

Февраль 17-го приняла, Октябрь 17-го — отвергла. После захвата власти большевиками написала: «Бывают пьяные дни в истории народов. Их надо пережить. Жить в них невозможно».

Но она все-таки пыталась. Жить было холодно, голодно и не на что. Старые газеты, журналы и издательства новые хозяева жизни быстро прикрыли, а в тех, что возникли, она с ее взглядом на мир пришлась не ко двору. И, может быть, первый раз в жизни она не знала, что делать, — исчезла перспектива. Однако вскоре появилась. В лице одессита-антрепренера Гуськина. Представившись, он объяснил, что Гуськин — это псевдоним, поскольку фамилию его было выговорить сложно. «Псевдоним» предложил ей устроить литературные выступления в Одессе. Обещал 60 процентов со сборов, лучший номер в «Лондонской», ветчину, масло и кофе, горячее солнце и теплое море. Все это казалось призрачным сном, поэтической фантазией, неосуществимой мечтой. Она сомневалась, сомнения твердо пресек Аверченко. Его должен был везти выступать другой «псевдоним». Подумав, решили, что вместе ехать будет веселее.

Гуськин выправил все необходимые бумаги, достал разрешение на выезд, а тем временем из Петербурга дошла весть, что одну артистку арестовала Чека за чтение ее рассказов. Однако все обошлось — когда несчастную, зажатую меж двумя конвоирами с отомкнутыми штыками заставили повторить монолог перед судьями, дабы убедить их в его антисоветскости, лицо одного из них расплылось в улыбке. Оказалось, что он слышал этот рассказ на вечере у самого товарища Ленина. Чека перестаралась, ошибку исправили, арестованную отпустили, но случившееся заставило ускорить сборы — в следующий раз могли прийти и за автором. Сидеть же при большевиках не хотелось. Сидеть вообще не хотелось. Хотелось жить, любить и работать. И поэтому пора было уносить ноги. Хотя бы на Украину.