Перевод с французского О. Моисеенко.
Вечерело. Солнце уже скрылось за высокими вершинами деревьев. Густой мрак, выползавший из леса, поглощал Акоту. Стаи туканов быстро прорезали воздух, и их жалобные крики замерли в отдалении. Последняя ночь моего пребывания в Испанской Гвинее, крадучись, спускалась на землю. Скоро я покину этот край, куда мы, «французы» из Габона или Камеруна, приезжаем в поисках новой жизни, когда отношения с белыми собратьями окончательно разладятся.
Настал час ужина, состоящего, как обычно, из рыбы и клубней маниоки. Мы ели молча, ибо говорящий рот не жует. Растянувшаяся у моих ног собака следила завистливым взглядом за кусками рыбы, которые исчезали во рту нашего гостеприимного хозяина, ее владельца. Все были сыты по горло. Покончив с едой, мы принялись поочередно рыгать, скребя по животу мизинцем[1]. Хозяйка дома поблагодарила нас улыбкой. Вечер обещал пройти весело — сколько будет рассказано сказок из лесной жизни! Хозяева притворялись, что забыли о моем отъезде. Я охотно разделял их бесхитростную радость. Они думали лишь о том, чтобы усесться у очага и в тысячный раз пересказать приключения слона и черепахи.
— Жаль, луны больше нет, — проговорил хозяин, — а то мы сплясали бы в честь твоего отъезда…
— Может быть, зажечь большой костер во дворе? — предложила его жена.
— Я не подумал об этом засветло, дрова кончились…
Хозяйка вздохнула… Вдруг до нас донеслись зловещие звуки тамтама. Я не знал языка тамтама моих испанских сородичей, но сразу понял по их взволнованным лицам, что произошло несчастье.
— Madre de Dios![2] — воскликнул Антон, крестясь.
Его жена закрыла глаза и тоже перекрестилась. Я машинально поднес руку ко лбу.
— Madre de Dios! — повторил Антон, обернувшись ко мне. Опять несчастье с французом… Оказывается, какой-то француз при смерти и вряд ли переживет ночь.
Судьба постороннего человека — я даже не знал его имени — вызвала смятение в моей душе. Как странно! Весть о чьей-нибудь смертельной болезни не слишком взволновала бы меня в Камеруне, разве что пробудила бы вполне естественную, хотя и смутную, жалость, но здесь, на испанской земле, она потрясла меня.
— Сообщение тамтама передается из М’фула, ничего не понимаю, — продолжал хозяин. — Ведь в М’фула нет французов. Больной пришел, верно, утром. Завтра мы все узнаем.
Глаза присутствующих были устремлены на меня с выражением немого сострадания, которое мы так хорошо умеем им придавать. Я встал и спросил у Антона, далеко ли до М’фула.
— Надо только пересечь большой лес… В лампе полно керосина.
Этот человек поистине читал мои мысли.
Вооружившись копьями, мы тронулись в путь. Впереди нас шел мальчик со старой лампой-молнией в руках, ее неверный свет слабо озарял дорогу. Мы прошли через две деревни. Жители узнавали Антона и спрашивали, почему мы отправились в путешествие в столь поздний час. Они говорили на своеобразном наречии — смеси ломаного испанского языка и местного говора, часто повторяя слово «француз». Все крестились. Но, распростившись с нами, тут же забывали про свою минутную печаль и весело кричали нам вдогонку: «Buenas tardes!»[3]
Тропинка углубилась в лес.
— Уже устал? — спросил меня Антон. — А ведь путь наш только начинается…
Наконец тропинка вывела нас из леса и, извиваясь, побежала по саванне, где кусты эсессонго достигали высоты деревьев. Звуки тамтама становились все явственнее. Мы вышли на поляну. Заунывный крик совы нарушил тишину, наступившую после глухого раската тамтама. Антон громко расхохотался, и его смех эхом прокатился среди лесных гигантов. Он обрушил на ночную птицу поток ругательств, словно обращался к человеку.
— Это бедняга Педро! — проговорил он, все еще смеясь. — Пройдоха умер две недели назад. Он извел священника, которого мы позвали ради спасения его души. Чего только не делала жена Педро! Она даже ногти подпалила мужу, чтобы обратить его в истинную веру. Ничто не помогло. Мошенник упорствовал до конца, да так и подох язычником. Теперь он превратился в сову и подыхает в этом густом лесу! Только священник может помочь ему, если вдова решится заказать панихиду… Бедняга Педро…
Я ничего не ответил на этот урок метампсихоза, преподанный глухой ночью в чаще экваториального леса. Мы обогнули объятые пожаром заросли и оказались у цели. Крытые рафией и беленные известью хижины М’фула окружали загаженный животными двор, как и во всех деревнях, через которые мы прошли. Очертания аба[4] выступили из темноты. В хижине царило необычное оживление. Мы вошли.
Умирающий лежал на бамбуковой постели, глаза его дико блуждали, он весь скорчился и был похож на огромную антилопу. Рубашка его была в крови.
— От этакой вони заболеть можно, — сказал кто-то.
Я никогда не видел агонии. Лежащий передо мной человек тяжко страдал, и все же лицо его не было преображено потусторонним светом. Мне показалось, что ему, пожалуй, еще достанет сил отказаться от великого путешествия.