Мария Ульянова
Жилец
В воздухе пронзительная свежесть и сырость - словно крик о помощи. Желтое покрывало листьев разорвала на лоскутки, сгребает в кучи, укладывает на ржавую тележку дворничиха - между кожистых стволов лип копошится черное пятно ее жилетки. Под шерсть пальто, под кольчугу свитера, под майку пробирается холод - продувает насквозь. Лиственницы нехотя окрасили пушистые ресницы желтой тушью, лиственницы эти - иностранки, заблудившиеся в толпе тополей с худыми стыдливыми стволами. Ветер треплет старенькие парики кленов, а кое-где на верхушках пробилась голая ветвь, словно треснула ткань и вылезла жесткая леска каркаса. И, значит, скоро бродячий цирк сорвется с места, прихватив с собой разноцветный шатер. И останутся худые, голые деревья.
Но пока желтые листья кусает сквозняк, вроде бы не так холодно. Особенно если посильнее сжаться под шерстью пальто, под кольчугой свитера, под майкой, и быстрее идти. Но ложатся на голое запястье, за шиворот скользят и вот уже пошли волны дрожи по ребрам. А идти еще долго. В учреждение.
И он спешит, сутулясь, скованный холодом, не смотрит по сторонам, а сосредоточенно вглядывается вперед. Кто он? Да так, никто особенно. Он не любит называть свое имя и рассказывать о себе. "Чего рассказывать-то, я так, неинтересный, скромный человек". По этой улице он ходит года три, каждый день и знает: пройти по улице быстрым шагом - это шесть с половиной минут. Шесть с половиной, если не привлечет внимания какая-нибудь мелочь - вывеска, монетка, золотистая корзина в витрине, наполненная чем? Если он подойдет узнать, остановится и станет рассматривать тонкие шелковые косынки, красные и бирюзовые, для красоты брошенные в корзину, за шесть с половиной минут улицу не преодолеть. И ведь не оторвешься от мягкого прохладного света, от манящего спокойствия незнакомых лавок, и побредешь гуляющим, задумчивым прохожим, который не торопится втиснуть улицу в строго выделенный лоскутик времени. Время - довольно эластичная вещь, но уж если сделалось коротко, надставить нечем, не придумали такого материала. А вот старенькое, севшее после стирки пальто надставили - грязно-синие манжеты на рукавах, кажется, всегда и были. Или все же заметно, что от бедности пристрочили? Неужели заметно, неужели из-за этих надставленных, чтобы не продувало, кусочков шерсти сослуживцы смотрят сквозь него и отправляются в буфет, не пригласив присоединиться? Неужели из-за того, что пальто село и зашито в двух местах, ему не приносят чашку чая с лимоном и не ставят на стол, на салфетку, даже когда он просит и дает денег?
Он неспешно шел, уверенный, что поспеет вовремя. От этого на душе было спокойно, а телу - почти тепло. А пальто и вправду здорово протерлось, тонковато для задиры ветра, что слишком разошелся, раздает колючие пощечины, силится оторвать от земли.
Он шел не с пустой головой, а, сжав кулаки в карманах, быстро передвигая ноги, думал, что осень - это когда деревья дослужились до оранжевых и желтых костюмов, словно уборщик сцены, всю жизнь мечтавший о собственном номере, преодолел обстоятельства и стал клоуном. Но скоро облетят листья, как старые афиши. Треснет небо, рассыплется снег - белое покрывало фокусника, что задержался в городе из-за девушки с заплаканными глазами. И расстелил белое покрывало: чудо откладывается до лучших времен. Теперь фокусник - просто мужчина, работает в учреждении и навещает девушку с заплаканными глазами примерно раз в неделю с букетом маленьких белых розочек.
На ходу встречаются препятствия - мелкие лужицы. Они напоминают видеокамеры неба, рассыпанные по городу так, чтобы можно было выследить жизнь любого. Вчера он очень странно прошел улицу - это была уже не ходьба, а бег с препятствия-ми, - скакал через частые слюдяные зрачки промерзших луж.
Прыгая через лужи, он обратил внимание на парочку, что застыла на рекламном щите. Парень с девушкой - худые и необычно веселые для своих легких курток - свысока смотрели на него, предлагая одеваться в лавке с немецким названием.
Во время одного неумелого прыжка он почти налетел на столб этого самого рекламного щита, с размаху ударился щекой о холодный твердый металл, да так, что заныла скула - еще подумал, что синяк не скрыть, ведь пудру никто не захочет одолжить.
Когда-то давно, ребенком на даче, он обнимал деревья. Вчера те, дачные, воспоминания выплыли, представ как искаженное отражение в луже: чтоб не упасть, он обхватил железный столб руками, обнял холодный, бесчувственно гладкий и неподвижный столб рекламного щита. В обнимку со столбом он пришел в себя и в какое-то мгновение прижался виском к серебристой холодной поверхности. В висок потекла прохлада. Потом он очнулся, осмотрелся, не видел ли кто, как неуклюжий и беспомощный человек в севшем стареньком пальто стоял, прижавшись к железной балке. Никого вокруг не было, в столь ранний час улица свежа и туманна, словно ночью ее выстирали и просушили. Он оправил воротник и аккуратно, стараясь не смотреть по сторонам, бегом понесся дальше - опоздал всего на полминуты.
И зачем он так прыгал, ведь вечером, когда он обычно плетется обратно, на улице светят лишь два окна да пара скупых, истощенных неизвестной болезнью фонарей. Вечером улица подталкивает вперед застывшего в темноте по лужам, по грязи, без разбора, домой.
