Всё началось с того, что меня послали за квасом. Ашхабад. Лето. Тротуары плавятся. Воздух шевельнётся — ощущение, будто сухим кипятком плеснули. Подошвы сандалий прилипают к асфальту и отдираются от него с лёгким треском.
И вдруг книжный лоток. Столбенею. Среди прочей печатной продукции лежит плотненький томик в супероболожке, на которой, помнится, изображено нечто вроде радужного бублика. Заворожённо приближаюсь к лотку, читаю название: «Марсианские хроники».
Домой вернулся без кваса, но с книжкой.
В школьные годы я не раздумывая, шёл на обложку, как щука на блесну. Интересная книга в моём тогдашнем понимании просто не могла быть скучно оформлена. Покупал по наитию: Апдайк, Шукшин, Льоса — и ни единой осечки! Все они стали потом моими любимцами.
А первым мне подмигнул с лотка именно Брэдбери.
Почему заворожило название? Ну так времена-то гагаринские, пацанва бредила космосом, повседневность представлялась досадным недоразумением, а будущее вот-вот должно было начаться. Возможно, уже началось, просто ещё не добралось до Ашхабада. Какое, помню, было разочарование, когда мне (в пятом, кажется, классе) растолковали, что фотонные ракеты — это фантастика! Я-то думал, летают давно…
А до Марса было и вовсе рукой подать. Не зря же в телевизоре пели, что на нём скоро будут яблони цвести!
Но Марс Брэдбери… «Хроники» я читал оторопело и взахлёб. Ни тебе заиндевелых красных пустынь, ни отважных советских первопроходцев. Один рассказ противоречил другому. То марсиане вымерли, то не вымерли, то они нечеловечески мудры, то обывательски ограничены, то миролюбивы, то изощрённо коварны. Откуда ж мне было знать, что Рэй Дуглас Брэдбери, отчаявшись издать свои истории по отдельности, собрал их под одну обложку и снабдил грядущими (теперь уже прошедшими) датами! Да и космические ракеты выглядели как-то… карнавально. Это был какой-то другой Марс — незнакомый, невероятный, почти сказочный.
Ну вот я и употребил словцо, должно быть, навеки прилепившееся к Брэдбери, — сказочный. Сказочник. Лирик. Мечтатель.
Обманщик.
Он поманил меня будущим, а привёл в прошлое. Он первым попытался объяснить мне и в конце концов объяснил, что технический прогресс скорее гибель, чем спасение. А главные ценности давно известны, просто их надо выискать по крупице и собрать в некой лавке древностей — материальном подобии собственной души.
А знаете, самые жестокие люди это, пожалуй, мечтатели. Никакого перемирия с жизнью для них нет и не может быть, потому что именно жизнь рушит их мечты. Наивно и беспощадно проводит Брэдбери границу между хорошими и плохими людьми. Насколько персонаж предан системе, бизнесу, прогрессу, настолько он и отрицателен.
Озадачили меня «Хроники». Люди не просто летят на Марс — они бегут с Земли. Негры бегут от ку-клукс-клана. Книгочеи — от законодателей, уничтожающих вредные книги. Чистые души — от мещан и ханжей. Выдираются из земной паутины и устремляются бог весть куда, лишь бы не «тянуться за Джонсами». Хотя нет, «тянуться за Джонсами» — это не из «Хроник», это из ещё не читанного мною тогда рассказа «Каникулы», в котором Бог (он же Брэдбери), исполняя сокровенное желание главных героев, безболезненно убирает с лица земли род людской, оставив своих персонажей в пустоте. И приходит горькое прозрение: от других-то убежишь — ты от себя убеги попробуй!
Да и в «Хрониках» побег не удался: оказавшись на Марсе, переселенцы немедленно выстраивают точное подобие земного общества, спешно плетут ту же самую паутину — и нет им за это прощения. Брэдбери расправляется с отступниками: эвакуирует их на Землю, уничтожает физически, а то вдруг, преисполнившись жалости, превращает в настоящих марсиан — смуглых и златоглазых.
Каждая его книга — война за человека против человечества.
Повезло советским читателям (а стало быть, и мне). Те, кто давали добро на издание книг Брэдбери, должно быть, ясно видели, что капитализм автору ненавистен. Да и эта его любовь к ведьмам… Не намёк ли на «охоту за ведьмами» при сенаторе Маккарти?
Без пяти минут коммунист.
На самом деле Рэю Брэдбери ненавистна любая система. Право на существование имеет лишь горстка личностей, связанных узами любви и дружбы, причём любовь у Брэдбери тоже больше напоминает дружбу. Все прочие человеческие отношения — от лукавого.
И при этом ни единой утопии. Утопия для него немыслима в принципе, а будущее приемлемо лишь тогда, когда оно уничтожает настоящее.
Фантастика, как принято считать, продукт скоропортящийся. Но Брэдбери не может устареть — его проза была старомодной уже к моменту написания. Сорок с лишним лет отделяет меня от того ашхабадского полдня, когда я увидел на книжном лотке томик в радужной суперобложке. Перечитываю сейчас и поражаюсь, насколько суше, жёстче, непримиримее стали те же самые тексты. Словно помолодели. Словно вчера написаны.
