Что мне уже успели рассказать?
Не помню, ведь тогда мне это показалось невероятным, а сегодня кажется смешным…
Ах да!
Что я буду страдать. Потому что последнее слово всегда будет оставаться за ним. Что, если окажу сопротивление, он меня раздавит. Что, если я, напротив, сделаю вид, что мне интересно все, что он рассказывает, он меня замучает, ведь больше всего на свете он любит слушать себя. Что бесчисленное количество женщин — медсестры, экстерны, интерны — побывали в его постели. Что множество пациенток — наверняка самые соблазнительные! — тоже там перебывали и что против мальчиков он ничего не имеет! Что меня, с моей смазливой рожей (или, возможно, благодаря ей), он наверняка попытается затащить в постель. И что если мне повезет и я его не заинтересую, он превратит мою жизнь в ад. Короче, что он невыносим.
А также…
Что он постоянно всех учит. Плохо отзывается о коллегах. Действует опасно и необдуманно. Что он рискует, в том числе больными. Что он был очень дружен с Саксом, другим ненормальным терапевтом, который достал всех гинекологов УГЦ и который вкалывал с ним в 77-м отделении на протяжении многих лет, пока не уехал мерзнуть в Квебек (одним меньше!). Что вместе они написали книженцию об отношениях врача и больного и что после этого он сочинил еще одну, о контрацепции, которую с удовольствием обсудили все женские газетенки — видимо, журналисты, стоит их погладить по шерсти… Короче, что он о себе чрезвычайно высокого мнения и что ему наплевать на весь свет.
И наконец, что он замкнутый и болтливый, неискренний и прямой, агрессивный и мягкий. Одним словом, непредсказуемый. Более того, непостоянный. И что в кулуарах УГЦ его зовут Синей Бородой. Ему уже за пятьдесят, а он все еще играет в соблазнителя, отрастил бородку, которая далеко не всегда аккуратно подстрижена, и в любой момент готов уничтожить своего собеседника.
Эти подробности заставили меня рассмеяться, поскольку, честно говоря, мне на это наплевать. Это не моя проблема. Моя проблема в том, что декан заставил меня провести последние шесть месяцев пятого года интернатуры — мой «круг почета», как он выразился, широко улыбнувшись, чтобы меня приободрить, — в отделении этого типа, под его руководством, и это вывело меня из себя. Мне плевать на доктора Франца Карму, на его женщин и перепады настроения. Все это меня совершенно не интересует. К тому же мне уже пришлось провести год в родильных залах, и мне это осточертело; я видела, как Коллино, главный лечащий врач, предпочитавший гаптономию[2] кесаревым сечениям, извинялся, плача, каждый раз, когда ему приходилось делать эпизиотомию[3] девице, которая все равно ничего не почувствовала, когда он вонзил в нее скальпель, и очень радовалась, что все пошло быстрее и что у малыша щечки розовые, а не синие от долгого ожидания и обернувшейся вокруг шеи пуповины, что господин главный лечащий врач решает по совести, действительно ли ударами ножкой, которые он ощутил, когда ощупывал ее живот, малыш хотел сказать: «Я не спешу выходить из животика мамочки, снаружи очень холодно» или же: «Вытащите меня отсюда, черт побери; если я еще хоть немного пробуду в этой тюрьме, я или умру, или на всю жизнь останусь дурачком!» Таким образом, я достаточно насмотрелась на врачей нового поколения и хнычущих пациенток, с меня хватит. Мне надоело просить у них прощения, раздвигая им ноги, чтобы деликатно подхватить орущего липкого ребенка и плаценту. Мне хотелось делать руками совсем другие вещи.
Выходя из родильных залов, я всегда думала лишь об одном — как бы поскорее вернуться в операционный блок. Там женщины не кричат, не задают вопросов, они просто хотят, чтобы врач решил их проблему, выдернул опухоль, пожирающую их грудь, или проклятую матку, кровоточащую всеми своими фибромами, — и это всего лишь пустяк, самое интересное вот что: уменьшить размер груди с 95 В до нулевого, не оставив ни одного шрама, изъять шесть яйцеклеток из яичника, неспособного извергнуть их самостоятельно, оплодотворить in vitro[4] и затолкать в матку; или же самый смак — я только об этом и мечтаю с тех пор, как в первый раз увидела, как Жерар, заведующий отделением пластической хирургии, восстанавливает девственную плеву у одной несчастной идиотки, которая трахалась с четырнадцати лет, а в двадцать три захотела вернуть себе утраченную красоту, чтобы выйти замуж за богатого дурака и чтобы в первую брачную ночь он поверил в то, что этот раз первый для них обоих: для нее — с мужчиной, для него — с девственницей. Жерар умел их зашивать, как никто другой. Я с дрожью вспоминаю его улыбку и удовлетворенный монолог, который он произнес, затягивая последний узелок: «Ну вот! Теперь она у нее достаточно узенькая, чтобы он наткнулся на нее при первой же попытке; достаточно чувствительная, чтобы эта шлюха закричала, как будто это
