Леонид ДАЙНЕКА
ЖЕЛЕЗНЫЕ ЖЕЛУДИ
Роман
- Хто пасадзіў вас, дубы Панямоння?
- Пярун i Пяркунас.
Неизвестный белорусский поэт XVI века.
Часть первая
I
В знойный июньский день притащился из-за Немана калека: без левой руки и правой ноги. Вместо них из-под ветхого запыленного рядна торчали красные коротышки-культи. Черные и синие мухи роем вились над ним, садились на непокрытую потную голову, даже на брови и веки, словно человек был уже мертв.
Перед ним отворились ворота новогородокского замка, и он обессиленно упал, ткнулся лицом в раскаленную землю, заплакал. Дубовая кривулина, служившая ему опирищем, выпала из разжавшейся руки. Мухи с жадностью облепили ее - их привлек смешанный с кровью человеческий пот.
Что пришел он "из-за Немана", калека сказал еще сам, а потом надолго умолк. В пору было подивиться: в его-то годах да с такими увечьями на полатях бы валяться, а не мерить версты трудного пути.
Горожане, взволнованно переговариваясь, обступили пришлого, ждали, когда он отдышится и можно будет начать расспросы. Кто-то догадался принести ковшик холодной воды. Калека, не вставая, долго пил, сопровождая каждый глоток глухими щелчками в горле.
- Ты кто? - не выдержал, присел подле него на корточки новогородокский медник Бачила.
- Человек, - через силу выдавил из себя калека.
- Вижу, что человек, - обозлился медник. - Но кто это тебя обкорнал, как березу при дороге?
Бачила в угоду своему любопытству не останавливался ни перед чем, мог ляпнуть такое - хоть стой, хоть падай. Он так и пронизывал калеку зелеными, как молодая трава, глазами.
- Так кто же ты? - наседал. - Говори!
- Язык у тебя без костей, - одернула его овдовевшая минувшим летом Марфа - мужа ее убили тевтоны.
Медник ожег ее взглядом, как шилом пырнул, хотел полоснуть гневным словом, но в толпе прошуршало:
- Далибор... Далибор идет...
Княжича Далибора побаивались. В свои восемнадцать солнцеворотов он был по-мужски кряжист, хмур лицом, неулыбчив. Черные волосы густою гривой ниспадали на темную от загара шею. Далибор властным взглядом как бы раздвинул перед собою толпу, встал над пришлым руки в боки, спросил:
- Откуда ты и что тебе нужно в Новогородке?
В манере у него было говорить "по-княжески": Новоградок называл Новогородком.
Калека вздрогнул, изогнувшись всем туловищем, неловко сел. Хотел, видно, встать перед княжичем, да не смог, не нашел в себе сил, заговорил снизу вверх:
- Как вода к воде, так и кровь к крови дорогу найдет.
- Если я тебя правильно понял, ты наш, здешний? - строго свел черные брови Далибор.
- Сосунком купала меня мать в Немане, она же и имя дала - Волосач. А что до руки и ноги, то их меня лишили немчины, - поспешно ответил калека. Он смотрел то на Далибора, то на людей, безмолвно внимавших их с княжичем разговору, и в глубине его глаз плескался страх. Как будто ждал убогий, что вот сейчас, сию минуту произойдет что-то страшное, непоправимое. И правда, вдова Марфа (а она годами была старше всех собравшихся) вдруг ойкнула, прикрыла глаза обветренной ладошкой.
- Так это же вещун с Темной горы, - проговорила в испуге и растерянности. - Когда я еще зеленой девчонкой была, он на Темной горе сидел, священный огонь кормил. Отец князя Изяслава, князь Василька, прогнал его за Неман, в пущу. И его старцев - хранителей огня - прогнал. Двенадцать старцев жили на горе. Правда же, ты - вещун?
При этих словах вдовы Волосач с облегчением вздохнул, словно свалил с плеч и души камень-жернов. По лицу пробежала улыбка.
- Узнала! Да, я и есть тот самый вещун, - сказал Волосач и чуть ли не с торжеством взглянул на Далибора. - Твой дед разрушил наше капище. Зверь-зверем был твой дед. А теперь, княжич, вели принести мне горбушку хлеба и воды. Человек жив дотоле, пока есть хочет.
Он рассмеялся. И уже ни капельки страха не было в его глазах.
- Ты... - прямо задохнулся от гнева Далибор и занес, как для удара, кулак. - Комар болотный! Червь подземный! Как смеешь моего деда, новогородокского князя, своим грязным языком чернить?
- Вели же, княжич, отрубить мне оставшиеся руку и ногу, - спокойно сказал Волосач, - либо пусть принесут хлеба.
Далибор не нашелся, что ответить, густо покраснел, повернулся и быстро зашагал прочь. Бачила-медник, в любопытстве тянувший голову у княжича из-за спины, не успел отпрянуть и схлопотал оплеуху. Медник тер ухо, а Далибор, прибавляя шагу, слышал, как пришлый вещун говорил новогородокцам:
- Приполз вот помирать на родную землицу. Никому из живущих этого не миновать. Но не смерть страшит меня. Страшно то, земляки, что сила великая и злая идет на нас. Жемайтию тевтон подмял под себя. Идет сюда. Никого не щадит.
"Велю бросить его в омут головой, - задыхаясь, думал Далибор. - Нет, пусть лучше разорвут нечестивца в клочья собаки. У отцовских пастухов свирепые псы".
Разгневанный княжич по открытой, устланной медвежьими и барсучьими шкурами галерее взбежал на второй ярус терема и нос к носу столкнулся с матерью и братом Некрасом.
- Глебушка, - ласково сказала княгиня Марья и погладила сына по черноволосой голове, - что ты такой невеселый?
Глеб - так нарекли его при крещении, княжич не любил этого имени, но мать упорно называла его Глебом, Глебушкой, ибо князь (а она очень хотела, чтобы именно он стал со временем новогородокским князем) не может не быть христианином.