На рабочем месте все время снится какая-то дрянь вроде ракетного обстрела. Можно сказать: «и поделом, нечего на рабочем месте спать», но когда я заступаю в одну смену с Чжаном, он работать не дает. У Чжана русская жена и он думает, что знает русский. Отчасти это правда, он прекрасно понимает, что говорят наши ребята — но когда пытается объясниться сам, начинается вавилонское столпотворение. Китайскому языку в принципе чужда идея рода, падежа и лица, поэтому Чжан привешивает к словам окончания как Желтый Император на душу положит, и при том использует в основном формы женского рода, которых наклевался от жены. Вот и сейчас сквозь дрему доносится:
— Когда электолода подняла, еще лано, можно еще тепло, потом угола надувать.
Порядок, мысленно говорю себе я, и снова откидываю голову на спинку кресла. Парни слишком рано подняли электроды, надо еще погреть расплав и только потом отдавать углерод. Печь опять взревывает за стеклом. Колыбельная. Когда печь нагревает расплав — это колыбельная: мощный рык звучит ровно, словно мурлычет исполинская кошка. А когда только-только засыпали скрап, и плавка едва началась — тогда печь выдает оглушительные залпы, а мне снится всякая фигня вроде ракетного обстрела.
Если кто-то чего-то не поймет, я проснусь. За три недели работы с Чжаном появился рефлекс: просыпаться, когда Чжан от бессилия переходит на английский и начинает жестикулировать, думая, что так понятнее.
С господином Кавамурой легче. Он тоже набрался русского — в советские годы где-то там помогал налаживать автоматику. Но господин Кавамура японец, и рассуждает по-японски: раз ему придали переводчика, то этот переводчик и должен переводить. Языковое чутье у него лучше, чем у Чжана: если я где-то лажаю, он чуть морщит нижнюю губу, и тогда я переспрашиваю, что сказано не так, а он с удовольствием объясняет. Сам корректировать никогда не полезет, воспитание не то. Вот Чжан — тот поправляет мои тона почти азартно, словно играет в игру «поймай Саню на ошибке».
Мне нравятся оба, каждый на свой лад. Господин Кавамура вежлив, тактичен и стремится избегать неловких ситуаций. Чжан открыт, прям, бывает заносчив и грубоват, но весел и отходчив.
— Санья, чай будешь?
Это сказано по-китайски, поэтому я мгновенно просыпаюсь.
— С удовольствием.
Чжан не пьет пакетиковый чай, который бесплатно выдают на смену. Он принципиально пьет только тэгуаньинь и только из чайничка.
Я не очень люблю тэгуаньинь — нам, европейцам, по менталитету ближе сильно ферментированные чаи. Когда Чжан это услышал, он сказал, что я ни хрена не понимаю, потому что до нас нормальные белые и зеленые чаи попросту не довозят, а довозят один мусор. А то, что тут у нас продают под названием «тэгуаньинь», это так — лысый забежал в монастырь, за монаха сойдет.
Попробовав тот чай, что он привез с собой, я признаю: правда.
— Ты почему все время спишь?
Я потягиваюсь. Руки на подлокотниках затекли, я разминаю кисти.
— Ты же мне работать не даешь. А когда делать нечего, что делать?
— Э-э, я тебе работать даю. Я тебе все время говорю как — если что-то неправильно, ты меня поправляй.
— Знаешь, что Ни сказал, когда его попросили, чтоб он русских электриков пустил в контейнер на кране? «Это получится, что я их обучаю, а мне за тренинг не платят».
— Так то ж Ни! — Чжан, кажется, слегка обиделся. — Он такой, знаешь — из железного петуха ни одного перышка не выдернуть. А это я. Или ты хочешь, чтобы я тебе платил?
— Да нет, что ты. Просто, Чжан, ты не обижайся, но ты мелких ошибок делаешь столько, что если я начну тебя поправлять, нам плавить будет некогда.
— Ну, например?
— Ну, например, ты только что говорил «угола». А правильно — «угля».
— Почему «угля»? Вы же говорите «угол»?
— УгоЛЬ, — я нажимаю на палатализованный звук. — Разница, как между вань, «десять тысяч» и ван, «царь». Угол — это вот, у стола угол, у комнаты угол. А уголь — это то, что вы в печь даете. Разницу слышишь?
— Не слышу, — горестно качает головой Чжан. — А куда звук делся? Или он тоже есть, но я опять не слышу?
— Нет, ты правильно слышишь, его нет. Это называется «беглый звук», таованъинь — я придумываю кальку на ходу и не знаю, понимает ли он меня. — Ну, вот он как бы убегает при изменении слова.
— А-а, я понял, — Чжан кивает. — А какое есть правило, чтоб запомнить?
Я мысленно испускаю долгий мучительный стон. Как объяснить Чжану, что когда-то на месте этого беглого гласного в русском языке присутствовал редуцированный, и что интуитивно русские догадываются, в каких именно словах он должен быть, потому что в других словоформах при том же склонении он остается на месте? Например, если сказать не «угля», а «уголька»… Но для Чжана-то все наши словесные парадигмы — восточный ветер в ухо лошади, и я, чувствуя себя форменной скотиной, в очередной раз лицемерно вздыхаю:
— Нет, Чжан. Это нужно просто запомнить.
— А, — Чжан качает головой. — Какой у вас все-таки трудный язык. Как много запомнить нужно.
— На себя-то посмотрите. Знаешь, как у нас говорят, если что-то непонятное написано? Китайская грамота.
Над печью меж тем восходят, как адские светила, раскаленные электроды. Раскрывается огненный зев, и помощник сталевара на машинке, переделанной из крохотного погрузчика «Хюндай», начинает чистить порог. Шлак сплошной струей стекает вниз, Чжан смотрит на это, чуть склонив голову.
