Вся водка в холодильник не поместилась. Сначала пробовал ее ставить, потом укладывал одна на одну. Бутылки улеглись внутри как прозрачные рыбы. Затаились и перестали позвякивать. Но штук десять так и не поместилось. Давно надо было сказать матери, чтобы забрала этот холодильник себе. Издевательство надо мной и над соседским мальчишкой. Каждый раз плачет за стенкой, когда этот урод ночью врубается на полную мощь. И водка моя никогда в него вся не входит. Маленький, блин.
Засранец.
Поэтому пришлось ставить на шкаф. И на окно. И на пол. В общем, все как обычно. Одну положил в ванной комнате: в бак с грязным бельем. Подумал — пусть лежит там. На всякий случай.
Когда с водкой более менее разобрался, кто-то начал звонить в дверь. Сначала не хотел открывать, потому что поздно, но потом все равно открыл. Кроме Ольги, там никого не могло оказаться. Даже мать не заходила уже полгода. Общались по телефону.
— Извини, что снова тебя беспокою, — сказала она. — У меня Никита опять выступает. Выручи еще раз. Я с ним одна не справлюсь.
— Какие проблемы! — сказал я.
Набросил куртку и вышел. Даже дверь оставил открытой.
— А ну-ка кто у нас тут не хочет спать?
Пацан вздрогнул и уставился на меня как на привидение. Даже кубики свои уронил.
— Кто тут маму не слушает?
Он смотрит на меня и молчит. Только глаза у него стали — по блюдцу.
— Давай, собирайся, — говорю я. — Раз не хочешь слушаться маму — будешь жить со мной. Можешь взять только одну игрушку.
Тот молчит, и рот у него открывается очень сильно.
— Какую с собой возьмем? Машину или вот этого мужика? Это кто у тебя тут? Супермен, что ли? Давай, бери с собой супермена.
Он переводит глаза на Ольгу и шепчет:
— Я буду спать. Мама, я сам спать сейчас лягу.
Я говорю:
— Вот молодец. Быстро все понял. Если еще раз такое произойдет — я снова приду и заберу тебя по-настоящему.
Возле двери Ольга меня остановила:
— Хочешь чаю? Пойдем на кухню — я только что заварила.
Я говорю:
— У меня там дверь открытой осталась. Мало ли что…
Тогда она говорит:
— Ты извини, что я тебе все время надоедаю. Просто он… боится только тебя… А меня совсем перестал слушаться.
Я усмехнулся:
— Понятно. Я бы на его месте еще не так испугался. Сколько ему?
Пять. Четыре и десять месяцев.
Я говорю:
— Я бы еще не так испугался.
А она снова:
— Ты извини… Только не обижайся, пожалуйста.
Потом помолчали немного, и я говорю:
— Все нормально. Если надо — ты заходи. Я теперь дома сидеть буду. Работать закончил. Деньги все получил.
Она посмотрела на меня и говорит:
— Опять будешь три месяца водку пить?
Я говорю:
С чего ты взяла? Просто сижу дома — смотрю телевизор.
Она посмотрела на меня и улыбнулась. Правда, не очень весело.
— Ладно, извини меня еще раз. Сам тоже заглядывай — если что. Правда, не хочешь чаю?
Дома я подошел к зеркалу и долго стоял напротив него. Смотрел на то, что из меня получилось.
Если бы Серега не ошибся тогда и не оставил меня догорать в бэтээре последним. Но он думал, что со мной уже всё. Поэтому сначала вытаскивал других. Тех, кто еще шевелился.
Так что теперь только детей пугать. Повезло Ольге с соседом.
* * *
А когда поступил в строительный техникум, нас всех выстроили перед зданием на линейку, и завуч сказал: «Вы теперь — лицо строительной индустрии. Не подведите своих отцов». Хотя — кого там было уже подводить? Завуч наш явно был не в курсе. Вместо отцов дома крутились какие-то дяди Эдики. В единственном, конечно, числе. Но завуч имел в виду нас всех, стоящих там напротив него, хотя дождь уже начался и деревья почти все облетели. Поэтому он и говорил во множественном числе. А мы стояли перед ним и тряслись от холода — никто не предупредил, что линейка будет такая долгая. Поэтому куртки оставили в кабинетах. И сигарет, конечно, никто не взял. Но, может быть, он был прав насчет обобщений. Кто его знает — может, у нас к тому времени у каждого на кухне уже сидело по дяде Эдику.
Мама говорила: «Только не надо морщить лицо. Эдуард Михайлович нам помогает. Если бы не он, мы бы с тобой, знаешь, где могли оказаться? От твоего отца все равно никакого толку. Что до развода, что после — ему на нас наплевать. Знаешь, где мы могли оказаться?»
Но я не знал. И Эдуард Михайлович не был для меня Эдуардом Михайловичем. И дядей Эдиком он для меня не был тоже. Он был для меня — никем. Я даже «он» никогда не говорил, если хотел что сказать матери. Просто мычал непонятное и мотал головой. Но она понимала. Только каждый раз говорила: «Не надо морщить лицо».
А я вспоминал, как мы с ней и с отцом ходили загорать летом и он надевал всегда такие белые шорты, чтобы ярче был виден загар, потому что он загорал легко и красиво. На голове такая классная кепочка и разноцветные, переливающиеся очки. Он никогда не сидел с нами на одеяле. Ходил вокруг, или стоял невдалеке, или играл в волейбол. Или смеялся с какими-то загорелыми девушками. А мы с мамой прятались от солнца под гриб.
Она говорила мне: «Костя, тебе досталась моя кожа. С такой кожей загорать нельзя. Слишком много веснушек. Дай, я намажу тебя кремом. А то у тебя сгорит все лицо».
