Как рассказывать о людях, которые все рассказали сами — о себе и друг о друге? Тесно переплетающиеся в семье Митуричей литературные и художественные нити, умение мыслить равно изображением и словом побуждали их, и Петра Митурича, и Веру Хлебникову, и Мая Митурича-Хлебникова — так записал его при рождении отец, «чтобы ему и всем было ведомо, что он и Хлебников»>[1], — постоянно писать, запечатлевать в воспоминаниях и записках свое прошлое, свои мысли, лица близких.
Они не рассчитывали на публикацию, не думали о возможных читателях. Вера Хлебникова писала свои «Записки» в 1923 году, в момент величайших исторических бурь, унесших брата Александра, пропавшего без вести в огне Гражданской войны, погубивших Велимира. Писала для себя, возвращалась мыслями в прошлое, в ту оставшуюся за гранью войн и революций и кажущуюся такой счастливой жизнь, когда братья были живы и так радостно сочетались для нее, талантливой юной художницы, искусство, Крым, Париж, Италия, старое поместье Алферово, где в связи со служебными делами отца жили Хлебниковы в начале 1910-х годов…
Петр Митурич работал над воспоминаниями в тяжкие дни войны, одинокий — Вера умерла в январе 1941-го, — проводивший на фронт сына. Искал спасения в минувшем, воскрешал дорогие для него образы Хлебникова и его сестры, с которой прожил так счастливо 17 лет.
Не думал ни о какой публикации и Май Петрович Митурич, когда в наше смутное время, будучи уже 70-ти лет, в дни болезни начал записывать свою жизнь и жизнь родителей, все, что сохранила память.
Так чем же будет моя книга — калейдоскопом выдержек и цитат из необъятного моря страниц, написанных талантливо, ярко, достойных полного издания, да и опубликованных уже в нескольких сборниках, посвященных Петру Митуричу и Вере Хлебниковой, не говоря уж об изданиях великого Хлебникова, дождавшегося в наши дни благоговейного изучения и многочисленных публикаций? И есть ли надобность в такой компиляции?
Мне представляется, что есть. Да, эта книга, практически, не будет моей авторской книгой. Я лишь соберу, сопоставлю то, что рассказали о себе мои герои, соединю рассыпанные фрагменты. В результате возникнет нечто вроде «Саги о Митуричах-Хлебниковых», сплетутся воедино мои комментарии, описание и анализ работ — и живые неповторимые голоса героев, их внутренние монологи, их воспоминания. Четыре голоса звучат отчетливо — странный, глухой, доносящийся из другого мира, из просторов вечности голос Хлебникова, на всем протяжении аккомпанирующий жизни семьи Митуричей, и голос его сестры Веры — женственный, загадочный, как весь ее облик, похожий и не похожий на голос брата; голос Петра Митурича, суровый, жесткий, непреклонный, — и мягкий добрый, грустно-лирический голос Мая Митурича, с такой бережной любовью поведавшего о самом дорогом и главном, что было в его жизни.
Голоса, обращенные в прошлое…
* * *
И Ты, мир, оскудевший любовью,
Мир глухо лающий
Под непосильной ношей,
Отдайся зову ковшей. Будь проще,
Когда-то мудрый,
Вера Хлебникова
«Мне 61 год», — так начинает Петр Васильевич Митурич свой, для себя самого написанный «Авто-отчет»>[3].
Шестьдесят один исполнилось Петру Васильевичу в 1948-м. В одном из самых страшных для русской культуры, тягостных годов, в чем-то хуже 1937-го. В ту пору творчество Петра Митурича было даже не гонимо — художника Митурича как бы не существовало вообще. «Загнанный в угол, отец все больше замыкался в фантастическом мире»>[4], — вспоминает Май. Этим фантастическим миром было прошлое и все то, что тянулось «оттуда», из далеких 1910–20-х годов. Там, позади, были жаркие споры с художниками, близкими и далекими Петру Митуричу, там были зрители и ученики, принимавшие его искусство, там были первые эксперименты с «волновиками», которым он отдавал значительную часть своей жизни, свято веря в открытые им волновые законы движения; там было самое главное, самое святое для Митурича — дружба с Хлебниковым и иллюстрирование его поэзии. Там было величайшее горе его жизни — смерть Хлебникова и величайшее счастье — встреча с его сестрой Верой. Там была сама Вера.
Там было творчество. Петр Митурич говорил о нем так, как если бы 1948 года не существовало, ничего не изменилось с тех далеких лет, когда экспериментировать и искать, открывать новое и ниспровергать отжившее было естественной формой самоутверждения молодых художников.
«В рисунке я укрепился давно. Приблизительно с 1915 года стал давать зрелые в художественном отношении вещи. В живописи — много позднее, из-за потери времени в Академии художеств. Порвав с нею, я сблизился с „левыми“ корпорациями изодела, но постоянно терпел там утеснения, так как всюду они состояли в большинстве из изо-ремесленников-модернистов. Так было в „Мире искусства“, так обстояло дело в „4-х искусствах“, а в более левых организациях еще хуже и озорнее. Но, несмотря на это, то, что удавалось показать обществу, находило отклик, и я много слышал лестных отзывов. Иногда мне говорили, что чем больше смотрят на мои вещи, тем больше они увлекают. Это меня убедило в том, что зрители усваивают прочно и охотно мое мироощущение. <…>