Каждый пишет, как он слышит,
Каждый слышит, как он дышит,
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить…
Булат Окуджава
Большинство из нас начинает интересоваться своей историей, когда самая активная фаза жизни подходит к концу; не является исключением и автор. Особенностью нашего поколения было то, что родители и деды (бабушки) весьма осторожно делились своим прошлым — берегли нас от диссиденства, особенно опасного в юношеском возрасте. Уберегли. Хотя информация о том, что не все в порядке в «Датском королевстве» накапливалась в последние школьные и студенческие годы, но порог неприятия Софьи Власьевны достигнут еще не был. После окончания физмеха Ленинградского Политехнического я все еще верил в социалистические идеалы. Когда мне уже в ящике задали сакраментальный вопрос: «Но вы ведь советский человек»? я без раздумий ответил на него утвердительно и обосновал свое мнение, однако углублять эту тему не захотел. Хотя до этого мне пришлось, как и многим инвалидам пятой группы, пройти унизительную процедуру поиска работы, но поиск успешно завершился — мне повезло. Можно было расслабиться. Хотя еврейского во мне не так уж много (см. книгу первую, стр. 182 [Рог]),[1] но партийные органы и отделы кадров так не считали. Уже в институте я понял, что попасть в «ящик» для меня — «предел мечтаний». То, что он еще является и клеткой, я понял позже.
Попытка объяснить, как и почему я попал в ящик, привела к рассказу о родителях, дедах и прадедах, родных и друзьях и вылилась в книгу первую, а не главу книжки, как я рассчитывал. Рассказывая о следующем этапе своей жизни — студенчестве, я уже понял, что книга[2] сама будет диктовать, как ее писать. В ней повествуется не только о студенческой жизни, но и об истории физмеха, на котором я учился, преподавателях, их учителях и даже становлении советской физики.
Если первые книги предназначались для родных, школьных и институтских друзей и приятелей, то ко времени написания третьей книжки я понял, что многое из того, что я знаю, не нужно почти никому. Но оказалось, что она нужна мне. «Недаром долгих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству научил». И вообще, «мы — это то, что мы помним» [Чер].
Из предисловия к книге третьей
Кто чувствовал, того тревожит
Призра́к невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змея воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
И память часто предает
[3]…
Название и замысел третьей книги «Записок ящикового еврея» возник раньше первых двух книг и дал название всей «саге».
Меня и Нину попросила встретить знакомых сестра Таня. Это были Гриша и Клава Лейбовы. Мы разговорились. Нашли общих киевских знакомых. Они работали в КБ Антонова. В ответ на их вопросы я сказал, что тридцать лет без одного года проработал во вряд ли известной им «Рыбе», она же Киевский НИИ Гидроприборов. Но они ее знали, так как в свое время их не взяли на специальность «гидроакустика», а потом и в ящик. Гриша спросил: «как же Вы попали в „Рыбу“, она же была „юденфрай“»?
Хотя с таким определением «Рыбы» я раньше не встречался, но пояснений не требовалось. Хотя помнил обстоятельства моего попадания туда, как и предшествующую эпопею по поиску работы в Киеве, но объяснить тогда коротко не получилось, и я отделался одним словом: «повезло».
В подсознании засело, что хорошо бы рассказать внятно, понятно и тем, кто о нашей жизни в те времена не знает. Но тогда я работал, и времени для этого не оставалось — мы активно познавали первый мир.[4]
Вторая побудительная причина возникла через десять лет: выход книжки «50 лет украинской гидроакустике». Когда я ее саркастически комментировал, сотрудник киевского НИИ «Квант», привезший книгу, сказал: чего ты ёрничаешь, возьми и напиши сам.
В ящик я попал случайно и чуть ли не решающим аргументом в том, что меня взяли, явилось мое участие в походе по Кольскому полуострову. Когда мы вышли после болот к реке, а потом и к деревне Варзуга, первое, что мы увидели, были длинные (больше метра) ящики с надписью «Сельдь ящиковая кормовая». Ее не ели и не вывозили — ее оставляли на месте (кормили ею свиней). Вот до такого «ящикового» мог вырасти и я. На «продажу» и вывоз такой не годился, «съесть» такого в ящике можно было только с голоду, или если бы «заржавел».
Историю ящика я писать не собирался, но о «жизни» в нем, людях и положениях, как и о своей жизни в Киеве и за его пределами попытаюсь рассказать.
Указание: примечания и сноски на страницах имеют сквозные номера.
Полная радужных надежд на счастливую жизнь, молодая пара отправилась в свое первое путешествие из Петербурга в Москву. Формальных оснований для этого было немного: две справки. Одна — об окончании Олегом физмеха Ленинградского Политехнического института и защите диплома (диплом по новым правилам выдавался через три года после отработки по месту назначения). Вторая — о подаче почти месяц назад заявления в Ленинградский Дворец бракосочетания (молодоженов решили выдерживать минимум месяц, плюс месяца два в очереди во Дворце на торжественную регистрацию). Несмотря на то, что у обоих были в школе пятерки по литературе, и мы помнили что «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», мы не соотносили это описание со своей предстоящей жизнью — ведь она для нас только начиналась. И добираться до Москвы нужно было не неделю на перекладных, а всего за пять с половиной часов «сидячим экспрессом», отправлявшимся два раза в день — утром и после полудня. Мы поехали утром. Автобус 322 от метро Измайловская шел прямо до Старой Купавны. Там жила вся родня моей жены Нины Галановой. Согласно справке, она была еще невестой.
