Налегаю на лопату и выворачиваю…
Ни хера себе! Череп.
Человеческий.
Присаживаюсь на корточки, разглядываю. Ни разу не видел мертвецов. Но это и не мертвец. Кость. Тыква с кривыми зубами и дырами для глаз… И все же такая, наглухо, жалость накатила. «Да, — думаю, — залетел кто-то по-черному. Убили его здесь, голову отрезали и тут же, во дворе, закопали…»
Слышу:
— Чего сидишь?
Поднимаю голову. На краю котлована — пластиковые шлепанцы «найк». Из них босые пальцы торчат. Над ними пижамные штаны в полоску. Еще выше круглое брюхо. А совсем уж в вышине, в утреннем небе — широченная байская ряха. Хакбердыев, хозяин. Вот этот, точняк, и убил. Двор-то его собственный.
Ненавижу таких гадов. Не хозяин он мне, я только пашу на него. Дом строю. А он таращится будто я его собственность.
— Почему не работаешь?
— Череп нашел, — огрызаюсь. — Тут у вас что, кладбище?
Зырит, будто оценивает. Потом этак важно:
— Знаешь, как говорят: под каждым следом коня зарыты две сотни глаз.
Мудрец, блин! Да эта пословица каждому в Таджикистане известна. До нас, мол, столько прошло поколений, что где ни копни — везде лежат сто человек. Нашел себе алиби!
А он переспрашивает вроде как с угрозой:
— Ты понял? — И пальцем указывает: — Это… сюда неси.
Ненавижу когда приказывают. Я не бобик — прыгать из ямы с костью в зубах. Встал и швырнул череп баскетбольным броском. Он принял пас неожиданно четко. Только глазом черным зыркнул:
— Работай давай… Чего стоишь? Копай.
Уходя, обернулся:
— Хорошо работай. Ты ведь Муродова сын? Смотри, хорошо землю копай. А то отца опозоришь.
И отвалил, шлепая «найками».
Я посмотрел-посмотрел, как он, держа череп у бедра будто мяч, шествует по своей усадьбе к дому под виноградником, «Ах ты, басмач, — думаю. — Да гори оно огнем». Плюнул, вылез из ямы и пошел в дальний конец двора, где Равиль и Карл сколачивали опалубку под фундамент. Иду и прикалываюсь: пузо выпятил, шаркаю кедами как хозяин шлепанцами. Подошел и кричу ребятам:
— Эй, почему медленно работаете? Плохо молотком стучать будете, секир-башка вам исделим.
Равиль гвоздь в доску загнал, голову рыжую поднял и спрашивает:
— Чего ты ему пульнул?
— Башку твоего предшественника. Бугра, что старый дом строил. Вот с ним и расплатились…
Короче, рассказал я про свою находку. А им, вроде, без интересу. Карл лишь буркнул:
— Что за череп? С мясом, с волосами?
— Гладкий.
Карл плечами пожал:
— Тогда лет двадцать в земле лежит. Не меньше.
Равиль c ходу встрял:
— Бери уж тысячу.
— Может, и столько. Почва сухая.
Равиль ему:
— А миллион не хочешь? — и мне подмигивает: — Андрюха, да ты первого человека откопал. Могилу святого Деда Адама нашел.
Карл пальцем у виска крутит:
— Думаешь, если Ватан — райцентр, так и рай здесь был?
Равиль языком цокает:
— Э-э, брат-джон, у тебя в голове, оказывается, совсем масла нет. Совсем не знаешь, где живешь. В центре мира живешь. Здесь у нас все было. Райский сад был. Александр Македонский был. Товарищ Саидакрам Мирзорезоев из Совета министров тоже был…
Ну, понеслись стебаться. Хлебом не корми — дай друг друга подколоть.
— Слушай, — спрашиваю Равиля, — как думаешь, зачем он черепушку уволок?
— Кто?
— Ну, этот… басмач… Хакбердыев.
— Спроси чего полегче. Может, похоронит. Националы любят хоронить, им Аллах за это грехи прощает.
— Нет, тут другое что-то. Наверняка улику прячет. Он же бандит.
— Да ну! Просто торгаш.
— По мне, так все торгаши — бандиты.
Равиль усмехается:
— Хорош мудрить, Андрюха. Иди трудись, ищи остальные кости.
— Хорош приказывать, — огрызаюсь. — И так иду.
Ну, блин, тоже мне большой начальник.
Рою и думаю: может, череп и впрямь древний. Но этот-то, басмач, все равно — бандюга. С чего он так гнуснолыбился? «Отца не опозорь». О чем это? Отец ведь тоже собирался что-то сказать. Встретил его вчера на улице. Он торопился, обещал вечером к нам прийти, да не пришел. Я ждал допоздна и еще больше, чем обычно, обиделся. Простить ему не могу, что не понимает, как я к нему тянусь. Раньше даже плакал по ночам из-за того, что он меня не замечает.
Слышу, на улице за забором кто-то сигналит будто ненормальный. И орет:
— Андрей! Эй, Андрей!
Вылезаю из ямы, подхожу к забору. Ну, кто там еще? Белый фургон «Скорая помощь». За рулем — черт худой, усатый, черномазый. Али, водитель больничный, которого все Аликом зовут. Мы с ним вроде как кореша. Кричит из окна кабины:
— Андрей, садись быстро. Поехали!
Он всегда как на пожар. Всю дорогу одно: «быстро-быстро», «давай по-быстрому». А меня злость разбирает. Вчера отец времени для меня не нашел, а сегодня даже машину прислал. Бросай, сынок, дела и — к нему. Быстро-быстро!
— У тебя, — спрашиваю, — лед что ль в жопе загорелся?
— Братан, кончай базарить, — Алик кричит. — Времени нет!
Ништяк себе заход.
— Ну ты, Эйнштейн, пространство-то хоть осталось? — спрашиваю.
С юмором у Али — всю дорогу проблемы. Не врубается.
— Эй, садись, говорю!
— А дальше что? Лекцию о времени прочитаешь?
— Отца твоего убили.
Я сначала не понял. Он по новой:
— Твоего отца! Убили!
Я понял, но не поверил, а когда поверил, время исчезло. И пространство, наверное, тоже. Пока я ехал, за ветровым стеклом висела мутная пелена, в которой растворились и глухие глинобитные заборы на окраине поселка, и высокие тополя вдоль пыльной дороги, и хлопковые поля, расстилавшиеся до дальних гор… Остановились на краю какого-то солончака. Кучка людей.
