— Так какое слово написать?
— В русском что, мало слов, по-твоему?
— Много.
— Ну и напиши одно из них.
— Так какое?
— Петров, я главврач, а не филолог. Напиши простое человеческое слово. Чтобы легко было запомнить.
— А из скольких букв?
— Послушай, Петров, ты меня достал!
— Хотя бы из какой области?
— Из области твоего головного мозга.
Его сделали крайним. Его всегда делают крайним. И дежурства на Новый год, и вообще в праздники, и за водкой сбегать (только одному Соломону Хаимовичу, понятное дело, коньяк подавай). И медсестрам в поздравительные открытки стихи сочинить — это тоже он, и у него всегда получалось хорошо — в рифму, душевненько так, и вот итог… И ко всему прочему угораздило работать в клинике, где самый большой по стране процент выживших после клинической смерти. Почему-то именно сюда, в их реанимацию привозят трусов, цепляющихся за свои лузерские жизни и смеющих после полнейшей отключки утверждать, что их души вышли из тела и имели рандеву с высшими силами.
Все беды, конечно, из-за фамилии. С такой народно-одноклеточной фамилией из тебя всегда будут вить веревки. Из Соломона Хаимовича вот ничего не совьешь, кроме петли себе на шею, а из Петрова — пожалуйста. И выхода нет. Выход один — выполнить приказание, взять стремянку, краску и написать поверх шкафа слово, выражающее нечто всеобъемлющее… Слово, которое человек должен узреть в торжественный момент прощания со всем бренным, в момент, предшествующий встрече с Господом. Если Господь, конечно, есть.
Умники из РАН разумно рассудили. Если у того, кто вернулся оттуда, спросить, что он видел, тот должен сказать слово, написанное на самом высоком шкафу в реанимационной. Прочитать его можно только от потолка. Вряд ли кто-то сперва тайком залезет на такую верхотуру, а потом свалится в кому. А не скажешь заветное слово — извини, дружок, ты самозванец.
И Петров задумался. Задумался и написал.
* * *
Нет ничего обиднее, чем так запалиться! По-детски. П…ц! Стоило просто поднять голову и увидеть видеокамеры наружного наблюдения. Впрочем, что бы это дало? Кто мог предположить, что гостиничные секьюрити — скоты позорные — продадут его Петровичу. Или, может, Петрович сам к ним спустился и попросил отследить? Может, он подозревал. И тут еще игра со «Спартаком». Если бы все это перед «Шинником», то загул не имел бы последствий — только штраф, а здесь…
Петрович не без злорадного удовольствия перематывал в ускоренном режиме пленку назад и снова вперед в том месте, где кадры сменяли друг друга — вот Шершнев уходит из отеля, и в углу экрана половина двенадцатого, а вот он возвращается… в семь тридцать шесть.
— И что будем со всем этим делать?
— Вам решать.
— А сам-то что думаешь?
— Мое дело играть, — философски заметил Шершнев.
— Играть?! Андрюша, так ты давно играть разучился! — завопил Петрович. — Ты, дружок, кончился как футболист. Тебе даже судьи больше не верят, когда ты в штрафной падаешь!
— Чего орешь?! — полез в склоку Шершнев. — На жену свою орать будешь!
— Я лучше твоей жене покажу, как ты с проститутками к игре готовишься.
— Показывай!
— И журналистам покажу!
— Ну и п…ц!
Петрович замолчал и еще разок перемотал пленку туда-сюда, видимо, наивно надеясь задеть в Шершневе совесть, но быстро понял, что пробудить эту субстанцию в современном игроке так же затруднительно, как в страусе героизм.
— В общем так… Я все это сделаю и еще оштрафую тебя на двадцатку, если ты сегодня провалишь матч.
Шершнев молчал. Взял паузу. Станиславский им бы гордился.
— Но если облажаешься, то после игры я тебя сдам на пресс-конференции.
Шершнев понимающе кивнул.
— Иди проспись — через три часа отъезд на стадион.
…И никогда бы не пошел Шершнев в стык на Бикеша, если бы не этот разговор. Спокойно ждал бы, что мяч к нему прилетит. А не прилетел бы, то, не парясь, потрусил бы назад, где в отборе уже стелились те, кто помоложе, у кого контракт поменьше раз в десять. Но ситуация требовала проявления бойцовских качеств. Раз в год!
Они друг друга не видели — оба смотрели на мяч. Только в последний момент Андрей периферическим зрением узрел огромного негра, откуда-то сбоку вламывающегося в его голову. И мир погас…
* * *
Хорошо, что выходной, хорошо, что нет пробок — скорая домчалась по разделительной полосе за тринадцать минут. Все, что нужно вкололи, но ситуация была критической. Как водится в дежурство нефартового Петрова. Соломон Хаимович раздавал команды тихо, сквозь зубы, а это скверный знак…
Действительно, Шершнев улетел в тоннель… Более темный, чем тот, через который команды шли к полю. В конце тоннеля должны были обозначиться трибуны Лужников, но вместо этого в тумане возник седой мужик. Смутно походил на Петровича. Только весь в белом и более властный. За ним из пара показались смутные контуры двух парней. Да еще и с крыльями. Тут даже до Шершнева доперло, что это ангелы. Они, правда, почему-то были одеты в форму «Манчестер Юнайтед» и «Реала». Что, естественно, весьма повысило их статус в глазах Андрея.
— По-моему, для вечности это отыгранный материал, — указал на Шершнева мужик с манерами Петровича.
— Давайте переведем его на скамейку запасных, — предложил «галактикос».
